Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Крутая тропинка вела сквозь ограду, и вот Салима уже у цели: это была круглая башня, приземистая и неуклюжая, без окон и с одним проемом вместо двери — едва ли больше узкой выемки в каменной стене. Со стоном выскользнула Салима из туфель и, развязав ленты соломенной шляпки, сняла ее. Она опустилась к подножию башни и села, широко расставив колени под пышными юбками, чтобы округлившемуся животу было удобно. Спиной она прислонилась к нагретому солнцем камню и подождала, когда сердце и дыхание придут в норму.

Башня Молчания, или Башня Тишины, — так называлось мрачное сооружение; если смотреть из города вверх, оно казалось только светлым пятном на темном камне, неприметным и не бросающимся в глаза. Сеньора Масиас с ужасом поведала Салиме, что на эту гору парсы приносили своих покойников, и солнце и ветер, а потом и черные птицы, кружащиеся в небе над башней, довершали вечный цикл жизни и смерти [7] Согласно верованиям парсов (зороастрийцев), мертвое тело не может быть ни сожжено, ни погребено в земле, ни брошено в воду — это осквернило бы огонь, землю и воду. Единственно чистым способом считается предание тела высоким горам, доступным диким зверям и хищным птицам, — им оставляют труп на растерзание. И только когда остаются одни выбеленные солнцем кости, труп перестает осквернять природу. . Салима не могла постичь отвращения своей испанской хозяйки. И в первый раз ее сюда привело упрямство и любопытство; она находила некоторое удовлетворение в том, что может совершить это — невзирая на свое отяжелевшее тело. Здесь она нашла место, которое считала святым, оно было пропитано временем и искренними чувствами, а кроме того, и некоторым представлением о вечности.

Салима бездумно водила пальцами по жесткой траве и по твердому каменному полу и нащупала что-то маленькое, твердое, овальное, наполовину скрытое рыхлой землей. Она извлекла это нечто на свет: металлическую пластину не больше ногтя, с крошечной петелькой; по всей видимости, она была сделана из серебра, матовая, черненная и шершавая — вся в царапинах. Она повертела ее, затем осторожно вернула на место.

Салима закрыла глаза и прислонилась головой к стене, наслаждаясь ветром и солнцем на своем открытом лице. Здесь было место, перевидавшее и перечувствовавшее многое, но остававшееся прежним. У нее было такое ощущение, что она здесь не первая, кто ищет тишины и возможности побыть наедине с собой.

Она мечтательно погладила живот. Все больше и больше она чувствовала дитя, его движения: как оно барахтается, бьет ножкой или кулачками или просто щекочет ее. Иногда, когда она была одна — вот как сейчас, — она шепотом разговаривала с ним, с их нерожденным ребенком. Рассказывала, с какой любовью они зачали его и с какой радостью его ждут. Рассказывала о его отце, который скоро приедет и заберет их на свою родину, — о ней она рассказывала ребенку все, что узнала сама, а еще делилась с ним мыслями, как она представляет себе их будущую жизнь там. Время от времени ей хотелось рассказать ему о Занзибаре — об острове с пышной растительностью, овеваемом всеми морскими ветрами. О его дедушке султане и о его бабушке из далекой Черкессии. Однако только одна мысль о Занзибаре, о смертельном страхе и об ужасах, испытанных там, душила ее. Когда гремит гром, яйцо портится, так говорят на Занзибаре. Но ее ребенок должен спокойно развиваться в ее теле — и в безопасности.

— Когда-нибудь, — пробормотала она, — когда-нибудь я расскажу тебе о нем.

Когда воспоминания больше не причинят боли.

Она поблагодарила судьбу, что та привела ее сюда, и снова благодарила хороших людей, которые помогали ей. Хадуджи. Госпожа Стюард и Зафрани. Доктор Кирк. Капитан Пейсли, тот, испытывая смешанные чувства — мистический мужской страх перед загадкой будущей жизни и в сочетании со внешней грубоватостью, — охранял ее, подобно стоглазому Аргусу, и заботился о том, чтобы на борту его судна она не испытывала неудобств. И именно ему она доверила свою служанку, чтобы он доставил ее целой и невредимой домой — на Занзибар.

А Тереса Масиас, случайная знакомая из того далекого времени, когда испанская чета часто бывала в доме султана Занзибара… Еще до принятия закона о запрете работорговли для европейцев, который мог бы привести Бонавентуру Масиаса прямиком в тюрьму за его нелегальные делишки. Однако в последний момент им с женой удалось бежать с Занзибара с некоторой наличностью и кое-какими вещами. После этого они осели в Адене и хотели начать новую жизнь. Здесь, в Адене, они прибились к берегу, как и Салима, поселившись в этом уголке мира, который не был истинно британским, но и не полностью арабским, в нем было кое-что от Индии и от Африки, в нем было что-то еще — и все же ничего собственного. Аден — ничейная земля. Так же, как и она, Салима, он был арабского происхождения, которое она добровольно отринула и повернулась к нему спиной, не имея никакой новой почвы под ногами, куда можно было перенести свои корни. Так же, как и она, — больше не невинная девица, но и не замужем, зачала ребенка, который еще не родился, и ходит в одежде, которую ей одолжили, только подогнав по ее фигуре.

Она вздохнула и стала рассматривать трещины и щели Кратера. Она могла понять жалобы Тересы Масиас, которая, прищелкивая языком, говорила, как угнетающе на нее действует эта скала. Как ужасны эти ворота, через которые проходит улица из порта в город, между двумя крутыми склонами, похожими на раскрытый зев.

Но сама Салима воспринимала Аден совсем иначе. С той первой секунды, когда «Хайфлайер» вошел в гавань, где гостиницы и пансионы для путешествующих были заново отстроены или украшены, где слуга супругов Масиас ждал ее с коляской, чтобы отвезти в дом хозяев, — она почувствовала себя в безопасности. Скудная растительность, предлагавшая немного больше, чем просто высохший кустарник, сухая трава или скудные кусты, образовала приятный контраст пышному цветению Занзибара, она не мучила ее болезненными воспоминаниями. А то, что кругом камень, — весь в трещинах, складках и шрамах, ей вовсе не мешало, — наоборот, она чувствовала себя как в лоне матери-земли, хранящей и оберегающей.

Расположенный в тысяче миль от Занзибара и на том же полуострове, что и родина ее отца Оман, Аден казался Салиме тем местом, где она отдохнет душой и телом. Промежуточным миром, точкой пересечения ее прежней жизни и новой, которая лежала перед ней. Хорошее место для рождения ребенка.

И для того, чтобы ждать Генриха.

Неутолимая жажда выйти на улицу, на простор — под лоснящееся небо Адена, которое здесь было намного выше, чем на Занзибаре, — и столь же жгучее желание пройти размашистым шагом как можно большее расстояние, словно она торопилась оставить за собой свое прошлое как можно скорее, словно она так приблизится к Генриху, — такие порывы навещали Салиму все реже. Еще и потому, что в октябре и ноябре разразились дожди, наполнившие резервуары наверху Кратера и внизу в городе; и потому, что ребенок рос и рос в ее теле. Ей становилось тяжело ходить, однако тяжесть эта наполняла ее блаженством.