Вера Колочкова - Ключи от ящика Пандоры

– Да, конечно.

За окном слабо светилось утро, впрямь дождливое, серенькое. Игорь мирно посапывал на своей половине кровати, и поневоле приходилось подстраиваться под его ровное дыхание. Смешно, наверное, если со стороны посмотреть: лежит себе женщина, глаза открыты, а дыхание ровное, будто спит. Руки на груди сложила, черные волосы на подушке – как Панночка. Скорей бы настоящее утро грянуло, петушок пропел, иначе ж с ума сойти можно. Надо же как-то дальше жить, действовать. Мука ужасная – вот так лежать, лелея в себе горестную бессонницу.

И все-таки уснула. Открыла глаза – белый день за окном. Вернее, белесый на фоне серого неба. Клочья тумана ползут меж стволов сосен, в открытую створку окна несет теплой сыростью и запахами травы. Интересно, который час… В доме тишина гулкая, и наверняка ближе к полудню.

Выпростала из-под одеяла руку, нащупала браслет часов на прикроватной тумбочке – без четверти двенадцать. Никогда так долго не спала.

Надо вставать, предпринимать что-то. Созрел же какой-то план там, в бессоннице…

Во-первых, надо на квартиру к тете Маше поехать. Наверняка там еще письма есть. Можно, конечно, сразу маме позвонить, спросить в лоб. Но ведь не скажет, это точно! Она же клятвенно обещала, или как там еще? Не в ее интересах, кажется? И тетя Саша не скажет без предъявления доказательств.

Господи, ерунда какая: планы, доказательства… Что она, следствие собирается проводить? Проверку на стадии дознания? А с другой стороны – как дальше-то жить? Мучиться бессонницей и безвестностью? Предполагать, домысливать, бояться? И, что самое страшное, связывать эти предположения, домыслы и страхи с Игорем?

Она решительно откинула теплое одеяло, встала, сильно потянулась, напрягая разнеженные мышцы. Теперь быстро в ванную, потом кофе, одеться, и – вперед… Сегодня же все узнает! И про «обстоятельство», и про мамины обещания, и про клятвы!

Тети-Машина квартира встретила угрюмой настороженной тишиной. В кухне заурчал холодильник – она сильно вздрогнула, липкий страх опоясал горло. Ира сглотнула, успокаиваясь. Вошла в комнату, огляделась – десять дней прошло, как тети Маши нет, но странное, идущее изморозью по телу ощущение присутствия… И все здесь как при ней было: чашка, забытая на столе, павловский теплый платок, свесившийся бахромой со спинки стула, чистота, порядок, салфетки-вышивки на комоде. Так, где же она документы хранила, письма… Ага, вот здесь, кажется, в ящике секретера.

Ирина потянула на себя ящики – один, другой, пальцы дрожат, как у воровки. Вот они, коробки с письмами. Ты извини, теть Маш, я тут на диванчике пристроюсь, почитаю, нехорошо, конечно, я понимаю. Но что делать – надо…

Никаких следов «преступления» не обнаружилось. Письма как письма, с приветами, рассказами о жизни, с устаревшими новостями. И в письмах той самой Аннеточки к тете Маше тоже никаких упоминаний об «обстоятельстве» нет. Хотя в одном она пишет, что номер телефона сменился, и сам номер выведен круглыми аккуратными цифрами, даже с кодом города, – позвонить, что ли?

Да. По крайней мере это будет правильно. Сообщить хотя бы грустную весть… Девушка подтянула к себе телефон – старый, с крутящимся пластмассовым диском. Тетя Маша не признавала новых кнопочных аппаратов, смеялась, что «пальцем в дырочку тыкать» привычнее.

Набрала номер, заглядывая в листок письма. Длинный гудок оборвался почти сразу далеким, сипловато радостным:

– Да? Слушаю?

– Здравствуйте, Анна… Анна…

Господи, как же ее по отчеству? Какое-то интересное, почти литературное…

– Анна Власьевна я! – услужливо подсказал высокий сипловатый голос. – А кто говорит, не узнаю, простите?

– Меня зовут Ирина, я племянница Марии Васильевны Стоцкой.

– Ах, Ирочка, как же, как же! Никогда голоса вашего не слышала, простите! Здравствуйте!

– Анна Власьевна, я вас беспокою по грустному поводу… Тетя Маша умерла. Вот, сегодня уж семь дней, как похоронили.

– Как умерла? О господи… Да как же так? Боже, горе какое… Погодите, я на стул сяду.

Короткие шорохи в трубке, потом звуки, похожие на бульканье. Плачет, наверное…

– Але, Анна Власьевна?

– Да, я слушаю. Горе, Ирочка, горе… Вот и Машенька от нас ушла. Вы знаете, мы с ней были очень дружны. Ее муж покойный, Антон Семенович Стоцкий, мне двоюродным братом приходился. Его почти сорок лет с нами нет, а мы с Машенькой все письма друг другу пишем, так уж получилось. Вернее, писали… И Андрюшеньку, вашего папу, Ирочка, я хорошо знала. Машенька писала, вы очень на него похожи – и с лица, и повадками…

– Да. Наверное. Вы простите, что так поздно вам сообщила. Наверное, надо было телеграмму дать.

– Что ты, я бы все равно на похороны приехать не смогла. Здоровье, знаешь, давление, из дому почти не выхожу, все новости только из телевизора узнаю. Да, ужасно жалко Машеньку. Царствие ей небесное, вечный покой, необычайной доброты была женщина! А уж вас как любила, Ирочка, как о вас беспокоилась!

– Да… Да, Анна Власьевна, очень. Я думаю, она вам писала, рассказывала о моей жизни… Ведь рассказывала в письмах, да?

– Ну… А что в этом особенного, Ирочка? Вы же как дочка ей были!

– А что она вам рассказывала?

– Да я уж не помню… Что хорошо живешь, что муж хороший, что дочки у тебя прекрасные – близнецы.

– Да, да, все так. А год назад она писала вам про некое обстоятельство… Ну, о чем-то таком, чего я не должна знать якобы. О каком обстоятельстве шла речь, Анна Власьевна?

– Не… Не помню. Убей бог, не помню. Память совсем дырявая стала, старушечья. Ты уж меня прости.

– Но как же… Она вам писала…

– Не помню, Ирочка. Ничего не помню, не пытай меня. Ох, горе какое, как жалко Машеньку… А как сестрица ее Сашенька, здравствует, надеюсь?

– Да. Тетя Саша здорова, у нее все хорошо. Ну, то есть… Относительно, конечно. Очень переживает, что тетю Машу пережила.

– Ах, как я ее понимаю! Передавай ей привет и мои горестные сожаления.

– Да, передам. Обязательно передам. До свидания, Анна Власьевна, всего вам доброго.

– И тебе, Ирочка, и тебе! Будь счастлива, дорогая. Ах, как жалко мне Машеньку, чистой и доброй души была женщина, ангел, просто ангел небесный. Спасибо, что позвонила…

– Жаль, что вы ничего не помните, Анна Власьевна. А то бы…

– Прощай, Ирочка. Наверное, дорого это, по межгороду-то болтать. Еще раз – всего доброго, будь счастлива…

Гудки. Торопливые, испуганные. И осадок от разговора – пыльный, досадный. Как будто пытала старого человека, пользуясь горестной подоплекой. Пытала, да не узнала ничего, только еще больше страх неизвестности подстегнула. Слышалось в голосе этой Анны Власьевны – не хочет ничего говорить. Знает, но не хочет.

Ладно. Хорошо. Если так, то с другого боку зайдем. Света, говорите, клятвенно обещала? Вот сейчас мы у нее и спросим про эти клятвы. Прямо в лоб, без подходцев и подоплеки.