Анна Берсенева - Антистерва

— Нет. Сделать так красиво. Такие платья, и эти ткани, и все-все… Видишь? — Она показала на мерно вздыхающий занавес. — Ты думаешь, я не смогла бы?

— Конечно, смогла бы, — медленно произнес он. — Я думаю, этим тебе и надо заняться.

На следующий день Манзура пошла в театр и устроилась работать в пошивочный цех. Перед этим она не спала всю ночь, даже плакала, и Василию пришлось, как маленькую, пугать ее, что он немедленно заболеет и умрет, если она не станет заниматься тем, что ее так поразило.

— Ты правда хочешь, чтобы я там работала? — всхлипывала Манзура. Василий уже и забыл, когда видел ее плачущей! Кажется, в их первую ночь, а больше и никогда. — Ты не будешь сердиться, что я не дома?

Он понимал, какие страсти борются сейчас в ее душе, да этого и невозможно было не понимать. Конечно, нынешняя Манзура сильно отличалась от той забитой девочки, которая старалась поменьше есть, потому что боялась, как бы Елена ее не прогнала. Но все-таки поворот, который должен был произойти теперь в ее жизни, был слишком серьезным. Она знала своего мужа столько лет и до сих пор не поняла, что ее неожиданная страсть к тому, что не есть он, не может обидеть его, а может только обрадовать! Василий сердился, что она этого не понимает, и все же ему было немножко смешно.

И вот теперь ее дочка — его дочка — смотрела на него ожидающим взглядом, потому что для ее жизни было так же важно, что он скажет.

— Как глаза у него горят! — сказал Василий. Конечно, ему хотелось порадовать Лолу, но слова эти все-таки вырвались непроизвольно. — Совсем живые глаза, так и сияют. Чем это он у тебя так сильно увлечен, а?

Он увидел, что она обрадовалась — у самой глаза засияли куда как ярче, чем черные осколки антрацита, из которых она сделала глаза деревянному д'Артаньяну.

— Он увлечен жизнью, — серьезно сказала она. — Он очень увлечен жизнью, папа, ты же читал! Конечно, у него сияют глаза. И потом, он же влюблен. Ведь от этого глаза сияют, да?

— Конечно, маленькая, — улыбнулся Василий. — Только от этого они и сияют. Знаешь, я когда-то слышал историю про одного влюбленного юношу. Его звали Аль-Мутайям, это значит «пленник любви». Вот у него, я думаю, в глазах просто огонь горел.

— А в кого он влюбился? — с интересом спросила Лола.

— В красавицу из гарема. Они не могли быть вместе, но их страсть была раскалена, как небо.

— Как наше небо? — уточнила Лола.

— Наше, наше. — Василий с трудом сдержал улыбку. — Вот такое, как сейчас. Накануне твоего дня рождения.

— И что с ними случилось? — Видно было, что она даже дыхание затаила, как будто боялась, что это помешает отцу рассказать историю до конца.

— Они… В общем, к Аль-Мутайяму явился ангел смерти, перед которым он должен был покаяться в своей любви.

— И он покаялся? — спросила Лола; в ее голосе послышалось разочарование.

Василий не знал, чем закончилась эта история — вернее, этого не знал Клавдий Юльевич Делагард, от которого он ее услышал. Но что сказать дочке, он знал точно.

— Конечно, нет. В чем же каяться? Ничего лучше в его жизни не было и быть не могло. Он не покаялся, и его любовь прогнала ангела смерти.

— Ну и правильно! — Лола облегченно вздохнула. И тут же сказала: — Папа, ты заговариваешь мне зубы. А сам гранаты не ешь.

Василий понял, что ей не хочется говорить о таких вещах — даже с ним не хочется. Она была не то что бы скрытная, а… Она очень защищала все, что было у нее в сердце, и Василий надеялся, что это ей поможет. Потом, когда его не будет.

— Много у тебя завтра будет гостей? — спросил он.

— Не-а. Пять девочек.

— Позвала бы весь класс, — предложил он. — Вот закончите школу, разлетитесь кто куда, будете жалеть, что мало встречались.

— Весь класс я не хочу, — покачала головой Лола. — Мурод, например, ничтожество и ужасный гад, и он все время… Ну, я не хочу, чтобы он приходил. И вообще, если шумно, то не обязательно весело.

— Ты из-за меня не хочешь? — расстроился Василий. — Думаешь, мне шум помешает?

— Я сама не хочу, — улыбнулась Лола. — Я такая же, как ты, папа, разве ты не знаешь?

Девочки разошлись, когда отсветы вечернего солнца уже потихоньку гасли на персиках и яблоках. Они ели плов и пили чай в саду, потом во что-то играли и чему-то смеялись, и их общий смех, в котором Василий легко различал смех своей дочки, казался ему такой же естественной частью осенней жизни, как спелость плодов на деревьях и синева неба над Памиром.

Манзура и Лола убирали с садового стола посуду. Вечерний воздух уже стал осязаемым, оставаясь при этом прозрачным. Василий больше всего любил именно это время года и это время суток и знал, что дочка любит его тоже. До ее рождения он спокойно думал, что хорошо бы умереть как раз в такое, любимое свое время. Но с появлением Лолы он стал бояться этой мысли. А сегодня она вдруг пришла снова и как-то… не испугала.

Все-таки он растревожился вчерашними воспоминаниями о пленнике любви Аль-Мутайяме. Глаза Клавдия Юльевича Делагарда — голубые, с детским удивленным выражением — стояли перед ним так отчетливо, как будто он в последний раз видел их не сорок с лишним лет назад, а только вчера. И вина за его смерть была так же неизбывна, хотя Василий и сейчас, в старости, думал обо всем, что произошло с Еленой, так же, как в юности. Но как же ему тяжело было об этом думать!.. Эти мысли всю ночь держали его за сердце, как безжалостная рука, а сейчас они легли ему на грудь, придавили, не давая дышать…

— Тебе плохо, пап? — услышал Василий. — Я за мамой сбегаю!

Он открыл глаза и только после этого понял, что они были у него закрыты. И что ему плохо, он понял только в ту минуту, когда услышал, как об этом сказала его дочка.

— Почему… плохо?.. — с трудом шевеля губами, произнес он. — Я просто… вспоминаю.

— Ты совсем белый, папа!

Василий почувствовал, как она взяла его за руку. Он и раньше чувствовал, что живет только в те минуты, когда его жизнь как-нибудь соприкасается с нею. Но сейчас он понял, что пугает ее любым своим прикосновением, потому что любое его прикосновение — уже из того мира, в который ей нельзя заглядывать.

— Где… мама?.. — выговорил он. — Позови ее…

Ему хотелось, чтобы Лола ушла. Он чувствовал, как дрожат ее пальцы.

— Она к тете Зое, пирожки отнести… Папа, давай я тебе какой-нибудь укол сделаю! Папочка, ты же умираешь!

Он расслышал в ее вскрике слезы. Она никогда не плакала, разве что в самом раннем детстве, да и тогда очень редко. И по этим слезам в дочкином голосе Василий понял, что ее страх не напрасен. Она всегда была чуткая и сейчас все почувствовала правильно.

«Еще бы хоть немного, — мгновенно мелькнуло в нем. — Маленькая, еще маленькая…»

Он не понимал, когда это стало с ним — только что смотрел на отсветы солнца на яблоках и думал о том, что это любимое его время… Но теперь его дочка была права — он умирал. Он понял это по тому, что не боялся даже испугать ее. Он подошел к той черте, где уже нет страха.