Анна Берсенева - Антистерва

Он вздрогнул, на мгновенье замер, коротко вздохнул, как будто застонал, и тут же припал к ней, прижался — сначала, очень сильно, твердыми плечами, потом, очень медленно и сверху вниз, грудью, горячим животом… Еще через мгновенье он уже не прижимался к ней, а был в ней — словно вплавлен был между ее ног и сжат ее вздрагивающими коленями. Колени у нее вздрагивали потому, что его жар, влившийся теперь в нее, в самом деле обжигал до боли. Если только можно было назвать болью это странное чувство, телесное и нетелесное одновременно. Нет, конечно, это называлось иначе!..

Это и была любовь, в которой они боялись признаться даже самим себе, без слов, и вдруг разом, без всякого страха, признались друг другу — и словами, и вот этим полным слиянием горящих тел.

Наверное, это длилось долго. Когда Лола пришла в себя и почувствовала, что и Иван перестал вздрагивать у нее внутри, то подушка под ее головой была мокрой. И ночь за окном была уже совсем темной — тоненький месяц не мог рассеять ее темноту. Правда, им это было уже и не надо: они видели друг друга без света.

— Счастье ты мое… — шепнул Иван в Лолин висок. От этих едва слышных слов у нее перехватило дыхание. — А я-то, дурак, до седых волос дожил и думал, такого не бывает… Леночка, как же это, а?

— Я, когда думала, то тоже думала, что не бывает, — сказала она и улыбнулась путанице объясняющих слов. — А теперь я не думаю, и ты тоже не думаешь, а совсем по-другому. Потому оно и… бывает.

Он тоже улыбнулся. Его голова легла ей на грудь, и Лола кожей почувствовала его улыбку. Потом он перевернулся на спину, притянул ее к себе — Лола уткнулась макушкой ему подмышку — и сказал:

— Не прогоняй ты меня… Ну как я от тебя уйду?

— А ты не говори так, — ответила она. — А то я тебя поцеловать хотела, а теперь не могу.

— Почему? — испугался он.

— Потому что плакать хочется.

— Не надо! — Он положил руку на ее плечо и, повернув к себе, поцеловал сам. — Лена… — И, почувствовав какое-то ее движение, спросил: — Не надо так называть? Я просто… Мне по-всякому хочется тебя называть. Но ты скажи, как надо, я так и буду!

— Как хочется, так и называй, — улыбнулась Лола. — Я и сама не знаю, как надо. Вообще-то, наверное, Леной, но дома меня так не называли. Потому что папе это было нелегко. — И объяснила, заметив его недоуменный взгляд: — Он всю жизнь любил одну женщину, Лену. Ее еще Люшей называли, и она умерла, когда ему двадцать два года было. Он думал, я про нее не знаю… Но я знала, конечно — мама мне лет в десять рассказала. Я, помню, удивилась ужасно: разве может быть, что ее уже сорок лет на свете нет, а папа ее до сих пор любит? А мама сказала: «У твоего папы по-другому и быть не может». Ну, меня о ней в память и назвали. Мама его спросила, когда я родилась: «Она будет Люша или Лена?» А он сказал: «Нет, пусть Елена, но как-нибудь иначе». Она и стала Лолой называть. Мама говорила, я на ту Елену тем похожа, что папа меня так же сильно любит, как ее.

— Ей, наверное, обидно это было, твоей маме, — сказал Иван.

Нет. Она это воспринимала как… Как то, что днем светло, а ночью темно. Она вообще жизнь принимала как есть, без поправок. Особенно папину жизнь, — улыбнулась Лола. — Он для нее был все. Мама без него состарилась сразу, просто угасла. Как она вообще после его смерти столько лет прожила, я даже не понимаю. Ну, из-за меня, конечно. Боялась меня одну оставить. У нас там в Средней Азии такое началось, что из дому страшно стало выходить. На улицах средь бела дня убивали. Просто, по-моему, от нечего делать. Ой, это все тебе незачем, — спохватилась она.

И тут же, заглянув в его глаза, поняла, что ему все это… есть зачем. Она чувствовала, что нужна ему, нужна вся, и даже не так: она чувствовала, что в любом своем проявлении она для него — вся. Что всю ее он ласкает, не помня себя от сжигающего его желания, и всю ее слушает, и всю просит слышать его… Правда, сейчас он молчал, только смотрел в ее глаза своими внимательными черными глазами и чуть сжимал пальцы на ее плече. Она тоже положила ладонь на его плечо и сразу вспомнила, как держалась за это плечо в темной воде, и как легко и хорошо ей было, и как она не понимала, почему, она ведь не знала, что это и есть любовь и что счастье возможно…

Она точно знала, что счастье не для нее, и вдруг оказалось, что это неправда. Вернее, это стало неправдой, как только она увидела, как блестят его глаза, когда он на нее смотрит.

— Я не знаю, как мне так сказать, чтобы ты поверила… — не отводя взгляда от ее лица, проговорил Иван. — Я без тебя совсем не могу, дышать даже не могу. Будь ты со мной, Лена, прошу тебя!.. Все я про себя понимаю, бабник и бабник, такому, как я, сам бы не поверил, но все равно прошу тебя…

— Но ведь это не от меня зависит, — помолчав, сказала она. — Ты же не один, Ваня. И как мне с тобой быть? Знать, что из-за меня твоя дочка несчастна? У меня это не получится. Ничего мне не хочется рассчитывать, и не могу я с тобой ничего рассчитывать, но ведь это сейчас тебе кажется, что все возможно, вот в эту минуту, а на самом деле все в твоей жизни по-другому, и…

Я один, Лена, — перебил ее Иван. — Ты не думай, я это не потому говорю, чтобы тебя порадовать — ах, как все у меня удачно складывается! Гнусно я все у себя сложил. Я перед ними страшно виноват. И перед женой, и перед дочкой особенно, и никуда мне от этого не деться. Может, эта вина меня еще догонит. Я, пока сюда ехал, все время про это думал: имею ли право тебя к себе… притягивать, не слишком же я достойный человек и не самый, мягко говоря, счастливый, и зачем тебе это, и как тебе со мной будет… И это я не знал же еще, что тебе и так хватило всякого, чтобы черт знает кому себя доверять. Но что же мне делать, Лена? — Его голос дрогнул. — Что скажешь, то и сделаю.

Эти последние слова он произнес уже твердым голосом. Твердым и тусклым.

Лола не стала ничего говорить. Она осторожно выбралась у него из-под руки и, приподнявшись, провела пальцем по его четко очерченным губам, потом коснулась их своими губами, поцеловала во вздрогнувший уголок, в тонкую, как изгиб лука, середину.

— Понял, что я сказала? — шепнула она прямо в этот ненаглядный изгиб.

— Понял…

Он зажмурился, и лицо у него стало такое, что Лола вдруг догадалась: точно таким он был в детстве — вот с этой своей мальчишеской порывистостью, с этим одновременным обещанием и ожиданием бесконечного счастья.

— Я тебя так люблю, что ничего тебя не догонит, — сказала она. — Я тебя, Ванечка, так люблю, что даже точно знаю, чего ты сейчас хочешь.

— И чего же? — не открывая глаз, спросил он; улыбка мелькнула в уголке губ.

— Еще раз ты хочешь, вот чего! Так ведь это не в космос, ничье разрешение не нужно. Хочешь — ну и… летай! — засмеялась Лола.

Смех ее затих очень быстро. Потому что полет этот начался с таких ласк, от которых она могла только стонать, сдерживая вскрики, а потом и не могла больше их сдерживать, потому что они вырывались не из губ — в его руках счастливо стонало и вскрикивало все ее тело, и этот, всем телом, вскрик невозможно было удержать. И не нужно было удерживать.