Анна Берсенева - Антистерва

— Нет. Вера Андреевна скоро вернется?

— Она сегодня не вернется. — В Еленином голосе послышалось легкое смущение. — Она у родственников останется ночевать. А ты должен вернуться… куда-нибудь?

— Куда бы? — улыбнулся он.

— Ну, я не знаю… Ведь у тебя могут быть дела, или… Или ты, может быть, женился.

— Нет. Я не женился.

Это предположение показалось ему таким смешным, что он снова не сдержал улыбку. И, приподнявшись на локте, поцеловал ее плечо, которое светилось так же, как и волосы — изнутри, серебряно. Вся она светилась изнутри, и ему хотелось раствориться в этом свете.

— Надо Манзуру позвать, — сказала Елена. — Она замерзла, наверное. И голодная.

Он и забыл уже про девочку, которая шла за ними, как тень, до самого дома и даже, кажется, поднялась в комнату, а потом куда-то пропала.

— Она разве здесь? — удивился он.

— Ну а где же? — Елена улыбнулась. — Во дворе под деревом сидит. Надо ее позвать.

— Подожди еще чуть-чуть, а? — попросил он. — Потом… позовем…

Он и так еле дождался минуты, когда хозяйка комнаты выпила последнюю пиалу чая и сказала:

— Я племянницу проведаю, Люша. Можно, сахару для нее возьму?

— Зачем вы спрашиваете, Вера Андреевна? — тихо сказала Елена.

— Теперь нельзя не спрашивать, — спокойно ответила та. — Много воды утекло. Мы все переменились.

Она ушла, и еще долго после ее ухода Василий чувствовал, как вздрагивают Еленины плечи под его руками, как напряжено все ее тело и какая она вся чужая, настороженная.

— Я не переменился, — шепнул он ей в висок. — Лена, совсем не переменился. Я тебя люблю.

И тут она наконец прильнула к нему, обхватила за шею и стала его целовать — горячо, исступленно, не в губы, а куда-то под горло, в пуговицы рубашки. Он сам нашел губами ее губы и сам раздел ее — после первого порыва она вдруг как-то обмякла, стала неподвижна, но подчинялась каждому его движению и позволяла делать с собою все, что он хотел. На этот раз она совсем ему не помогала, и сначала ему даже казалось, что он ей совершенно безразличен. Но с каждым его движением это безразличие спадало с нее, как тягостная оболочка, и через несколько минут Василий уже чувствовал, что ее желание становится таким же сильным, как его, что уже непонятно, кто кому отвечает, а просто их тела, переплетенные на узком, застеленном рваной курпачой топчане, становятся одним телом, и это их общее тело никогда уже не будет существовать в виде двух раздельных, разделенных.

Конечно, ему не хотелось звать со двора девочку и садиться за стол — там белел колотый сахар, и горкой лежали лепешки, и была другая какая-то еда, — а хотелось еще хоть раз повторить это невозможное, неизбывное, долгожданное счастьелолного с нею слияния, а лучше бы повторять его бесконечно!

К тому же он знал, он чувствовал, что во второй раз это и не будет повторением, что все будет совсем по-новому и опять как в первый раз. Он знал это у себя внутри, знал как-то не умом — и не ошибся, когда это произошло наяву и снова. На этот раз Елена с самого начала так сильно, так откровенно хотела его, так не скрывала своего желания, что теперь уже сам он подчинялся каждому ее движению, и были мгновения, в которые он вообще не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, да это было в те мгновенья и не нужно, потому что она все делала с ним сама: целовала его в губы до сладкой боли, потом зубами прихватывала подбородок, потом касалась губами груди, живота, вела по нему языком, все ниже, все горячее, а потом дышала уже совсем внизу, и все, что с ним при этом происходило, — происходило уже за тем пределом, где он еще мог хоть что-то осознавать… И если бы это не кончалось никогда!

Но кончилось и это, и снова они лежали рядом, снова он прижимал ее голову к своему плечу, а она терлась о его плечо то носом, то щекой.

— Васенька, я схожу за ней все-таки, а? — сказала Елена. — Девочка не виновата же, что мы с тобой друг от друга оторваться не можем.

— Ну да. — Он смущенно взглянул в ее сияющие, расчерченные прямыми лучами глаза. — Сходи, конечно. Я сейчас оденусь.

Одеваясь, он смотрел в окно: ему хотелось видеть ее каждую минуту, хотя бы издалека, если уж невозможно каждую минуту видеть ее рядом. Елена спустилась во двор по открытой деревянной лестнице. Комната ее знакомой находилась на втором этаже, а весь этот дом, которым двор был окружен с трех сторон, напоминал улей: так много в нем жило людей, в основном эвакуированных.

Девочка сидела на корточках под раскидистым тутовым деревом. Увидев Елену, она вскочила и, сперва отрицательно помотав головой, потом все-таки пошла за ней. Войдя в комнату, она остановилась у двери, не решаясь пройти дальше. Василий только теперь разглядел ее. Не то чтобы она была красавицей — слишком уж настороженным и даже почему-то суровым было ее лицо, — но все-таки внешность у нее была из тех, которые обращают на себя внимание. Главным образом из-за выразительных черных глаз — больших и длинных, как неочищенный миндаль. Только глаза и виднелись из-под пестрого платка, в который она была замотана, да поверх мужского ватного халата спускались ниже колен две толстые косы.

— Надо поужинать, Манзура, — сказала Елена. — И Василия Константиновича не бойся, пожалуйста. Как ей тебя называть? — засмеялась она, обернувшись к Василию. — По имени она постесняется, а отчества не выговорит. Она по-русски пять с половиной слов пока что знает. Но вообще-то девочка очень сообразительная.

— А тебя она как называет?

— Люша-апа. Старшая сестра, значит.

— Ну, меня пусть тогда Василий-ака называет. Не ата же ей меня звать!

«Ака» означало старший брат, а «ата» — отец. Эти обиходные слова Василий знал, да он и вообще уже понимал немного по-таджикски, а Елена и вовсе говорила без затруднений: наверное, научилась у отца.

Манзура присела к столу — видно было, что ей непривычно сидеть на стуле, — и взяла с тарелки немного изюма.

— Мясо, мясо ешь, — сказала Елена. — И лепешку маслом намазывай.

Мяса — вяленой баранины — девочка проглотила крошечный кусочек, а сливочное масло намазала на лепешку таким слоем, что показалось, будто лепешка просто чуть-чуть мокрая.

— Ну что с ней делать? — вздохнула Елена. — Запугана, забита, смотреть невозможно. Боится, если будет много есть, я ее выгоню. Отец же выгнал, не говоря уж про мужа — тот вообще калым обратно потребовал. Муж ее до свадьбы изнасиловал, — объяснила она. — Ей тогда двенадцать лет было. И жениться не собирался: у них, если до свадьбы порчена, неважно кем, то уже не женятся, — зло усмехнулась она. — Но отец ее умный оказался. Его сын, Манзуры старший брат, на сестре того, который изнасиловал, женат. Отец и сказал: раз он на твоей сестре не женится, ты свою жену — его, значит, сестру — из дому выгоняй вместе с ребенком.