Анна Берсенева - Антистерва

— А что это, кстати, твоего одноклассника не слышно? — вспомнил Матвей. — Давно уже должен был очухаться. Может, сходить глянуть? Как бы окна со злости не перебил.

— Он это периодически делает, — усмехнулась Лола. — А сейчас, скорее всего, просто тебя испугался. Сквозь занавески же видно, что я не одна. Он вообще-то трусливый как шакал. Героина сегодня перебрал, вот и геройствовал.

— Лен, — почти жалобно сказал Матвей, — уезжала бы ты отсюда, а? Нет, я понимаю, советовать каждый молодец. Но чего же ты здесь дождешься-то? Пока этот придурок в один прекрасный вечер последние мозги прокурит, да и… г— Он махнул рукой.

— Я вечерами не хожу, — холодно произнесла Лола. — Если задерживаюсь, то в театре ночую.

— Но сегодня шла же.

— Это случайность, — еще холоднее ответила она. Сегодня она пошла вечером домой потому, что не хотелось оставаться в день рождения — вернее, в ночь рождения — одной в огромном, пугающе пустом театре. Конечно, можно было посидеть с охранником, но не хотелось и этого. К тому же сегодня дежурил Сайд, а он всегда смотрел на нее таким сальноголодным взглядом, что его общество было немногим приятнее, чем общество Мурода.

У них дома никогда не было весело, но при папе ее день рождения праздновали всегда. Хоть и без веселья, но как-то очень… нежно праздновали, трепетно-так, как папе вообще было свойственно жить. И после папиной смерти мама неукоснительно соблюдала эту традицию, хотя Лола знала, что в семье ее родителей никогда не помнили о таких пустяках, как дни рождения дочерей. Характер у мамы был скорее суровый, чем нежный, но свою единственную дочь она любила самозабвенно.

Только поэтому Лола продолжала отмечать свой день рождения, даже когда осталась одна, и когда разъехались последние подружки, и когда этот день, как и вся жизнь, перестал быть праздником.

Объяснять все это Матвею было бы слишком долго и, главное, просто неприлично. Видно же: парень порядочный — вот-вот предложит перебраться в Москву, прямо в квартиру его родителей, и кататься на его «бумере». Представив себе все эхо, Лола едва сдержала улыбку.

— В ванной два ведра, — сказала она. — В одном теплая вода, в другом холодная. Можешь оба выливать, я завтра еще наберу. Воду утром дают. И вообще, — добавила она, — жалеть меня не надо. Это я в твоем обществе расслабилась и стала белая и пушистая, а в принципе у меня стальные нервы и ледяное нутро. Так что беспокоиться обо мне незачем.

— Не преувеличивай, — усмехнулся Матвей. — Глаза у тебя, и правда, довольно… ледовитые, но насчет стального, или какого там, нутра — это ты не подумав сказала. В местных условиях, кроме нутра, нужна элементарная физическая сила, а ее у тебя нет. Ладно, пойду мыться. — Он поднялся с дивана. — Что толку в таких разговорах? Свои мозги в чужую голову не вставишь.

— Вот и нечего время на этом терять. Полотенце на крючке, — в спину ему сказала Лола. — Твое — которое белое.

— И пушистое, — хмыкнул Матвей.

Пока он, пофыркивая, плескался в ванной, Лола убрала с кровати свою постель и постелила чистую, хрустящую крахмалом. Мама всегда подсинивала и крахмалила постельное белье — говорила, что без этого оно как будто и не стирано. Лола такими изысками не занималась, но мама ведь умерла всего год назад, и накрахмаленное ею белье еще было свежим.

Она зажгла настольную лампу у широкой, с блестящими никелированными шишечками кровати, потом, прикрыв за собою дверь спальни, вышла в переднюю комнату и села за стол в ожидании Матвея.

— Я окно пока не открывала, — сказала она, когда он показался в дверях; пятна воды темнели на его гимнастерке. — Может, ты еще почитать перед сном захочешь — мошки на свет налетят. Потом, когда лампу выключишь, откроешь.

— Ладно, — кивнул он. — А…

— А со стола я сама уберу. Ты же в Азии, — напомнила Лола. — Здесь свои порядки. Вот вернешься в Москву, будешь жить по своим.

— Мысли читаешь! — Он удивленно покрутил головой. — А также и стремления.

— Бывает иногда, — кивнула она. — Но вообще-то стремление помочь несчастной женщине написано у тебя на лбу такими крупными буквами, что слепой бы не прочитал. Во сколько тебя разбудить?

— В пять. Только будить меня не надо, я сам проснусь. Спокойной ночи, ясновидящая, — улыбнулся Матвей.

Он взял с полки первый том Толстого и скрылся в спальне, а Лола принялась составлять в стопку тарелки и пиалы. Но тут из спальни раздался такой возглас, что она бросила свое занятие и распахнула дверь.

«Может, я окно случайно открыла и кто-нибудь в комнату влетел?» — глупо мелькнуло у нее в голове.

— Ты что? — спросила Лола, заглядывая в спальню. — Здесь мышь? В смысле, летучая, — объяснила она. — Бывает, что они на свет залетают.

— Какая еще мышь! — махнул рукой Матвей. — И без мыши есть от чего рот открыть.

— А! — догадалась Лола. — Куколок моих увидел?

— Кто это тебе таких куколок надарил? — поинтересовался он.

— Никто не надарил. Я их сделала, — пожала плечами Лола.

— Нич-чего себе! — Восхищение светилось в его глазах ярким зеленым светом. — Да ты прям этот… папа Карло! Это что, автопортрет?

Он показал на куклу, стоящую у края полки; всех полок над кроватью было пять, а кукол на них — штук двадцать. Та, на которую указывал Матвей, в самом деле была похожа на Лолу. Волосы у нее были черные и прямые, глаза зеленые и длинные, а выражение лица — холодновато-отстраненное.

— Не совсем, — ответила Лола. — Это безымянная красавица из гарема. В которую до смерти влюбился бедный юноша по имени Аль-Мутайям. Папа говорил, что была про это какая-то старинная пьеса, но она не сохранилась. Ну, и мы решили заново ее написать. Для кукольного спектакля.

— Почему для кукольного? — Восхищение сменилось в глазах Матвея вниманием.

— Потому что про такую любовь лучше кукольный спектакль делать, чем человеческий.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что естественнее, когда все это произносят куклы. Отстраненнее, — объяснила она. — В жизни ведь такой любви не бывает, а в куклах есть что-то невозможное.

— Интересный, наверное, спектакль получился, — сказал Матвей.

— Он вообще не получился. Режиссера убили, актеры разбежались, и все развалилось. Я этих кукол уже потом, так просто сделала. На память о себе в юности, — усмехнулась она. — А Аль-Мутайям — вот этот, видишь — на режиссера похож, который спектакль хотел ставить.

— Ты его что, любила, этого режиссера? — осторожно спросил Матвей.

— Никого я не любила. Но я себя с ними со всеми чувствовала человеком, и с режиссером этим, и с его актерами, а потом их не стало. И никого не стало. А вот этих кукол я к сказкам Андерсена делала, когда еще совсем маленькая была, — быстро отвернувшись от Аль-Мутайяма и его безымянной возлюбленной, показала она. — Вот Пастушка, вот Трубочист, а вот Снежная Королева.