Анна Берсенева - Антистерва

Впрочем, и вперед он тоже не смотрел — шел как во сне, ног под собою не чуя. Поэтому, когда у самого выхода со двора перед ним вдруг появилась девочка, Василий вздрогнул: непонятно было, откуда она взялась. Он даже шагов ее не слышал и чуть не сбил ее с ног прямо в широкую весеннюю лужу.

— Извини, — пробормотал он. — Не заметил тебя.

— Ничего, — сказала девочка.

Они вскинули друг на друга глаза — у нее они были как весенняя вода, того же непонятного цвета, с тем же ощущением глубины и речной необъяснимости — и обошли лужу с разных сторон.

Девочка вошла в подъезд. Василий зачем-то проводил ее взглядом.

«А ведь это Тоня могла быть, — подумал он. — Если бы жива была… Или соврала Наталья?»

То, что мачеха могла ему соврать, не подлежало сомнению. Но обычно ее ложь бывала осмысленной, а эта — зачем бы?..

«Может, вернуться? — подумал он. — Нет, не вернусь».

Та жизнь была окончена. Она оказалась совсем короткой, она промелькнула, как падающая звезда мелькает в небе, и вернуть ее можно было не больше, чем упавшую звезду.

И ему не хотелось даже, чтобы другая жизнь, в которую он теперь входил, оказалась длиннее.

Василий проснулся под утро от ясного ощущения, что он умирает. Страшная слабость разлилась по всему телу, не давая не только пошевелиться, но даже вздохнуть — легкие просто не наполнялись частыми судорожными вдохами.

Мгла за окном уже стала тускло-серой, но солнце еще не осветило ее даже заревым предвестьем. Жизнь в этот предрассветный час казалась унылой, и такой же унылой, бесцветной Должна была стать в этот час смерть.

Василий попытался поднять руку, чтобы постучать в стену соседям, но даже это оказалось не по силам — он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, солнце било в окно радостным апрельским светом. Утро это или уже день, понять было невозможно. Он вернулся из Москвы всего неделю назад, но весна в Азии была ведь совсем другая, чем в России. Здесь была яркая, сияющая весна, и каждый новый день расцветал мгновенно, с первым солнечным лучом.

Встать он по-прежнему не мог, но постучать в стенку на этот раз удалось. Барак, в котором он снимал комнату, был такой же, как все подобные бараки в азиатских городах — большой, двухэтажный; на длинные открытые подмостки, тянувшиеся по второму этажу, выходило множество дверей. В соседней с Василием комнате жила огромная семья Мирзоевых, у которых кто-нибудь всегда был дома. Прибежала их старшая дочь Зебо с младенцем на руках, покачала головой и сказала, что сейчас же пошлет младшего брата в больницу за врачом.

— И на работу ко мне пусть забежит, — еле ворочая языком, попросил Василий. — Предупредит…

На сегодня Сыдорук назначил собрание партии, последнее перед летней экспедицией, и Василий, конечно, должен был присутствовать. Управление геологии находилось в пяти минутах ходьбы — даже ближе, чем больница, поэтому предупредить о болезни было нетрудно. Младенец на руках у Зебо заплакал, и под его плач Василий снова провалился в забытье.

Правда, забытье это было какое-то странное: вынырнув из него, он не забыл, что происходило, когда он в него погружался. И, придя в себя снова, сразу же прошептал, не открывая глаз:

— Зебо, ты не сиди со мной, иди…

Он чувствовал, как чья-то рука вытирает холодный пот у него со лба, и движения этой руки были по-женски легкими, потому он и понял, что соседка не ушла.

— Сейчас доктор придет, Василий-ака, — услышал он. — Ты тихо лежи, ничего не говори.

Василий открыл глаза и несколько секунд не мог понять, что за девушка сидит на стуле, придвинутом к его кровати.

— Это ты, Манзура? — наконец узнал он. — Ты почему здесь?

— Мальчик прибежал, сказал, ты заболел. Я товарищу Сыдоруку сообщила и пошла, — объяснила она. — Ты совсем слабый, не надо говорить.

Врач пришел через полчаса. За это время Манзура куда-то сбегала и принесла теплый отвар из сушеных фруктов. Отвар, пахнувший персиками и вишней, подействовал на Василия как живая вода — даже дышать стало легче.

— Можно в больницу, — без особого, впрочем, рвения сказал врач, выслушав стетоскопом его грудь. — Это ведь у вас хроническое? Конечно, если бы здесь обеспечить уход, то медсестра могла бы на дом приходить, уколы делать для поддержания сердечной деятельности…

Василий хотел сказать, что, в таком случае, лучше он ляжет в больницу. Он понимал, что соседи непременно возьмутся его опекать, и это вызывало у него неловкость. Но вдруг Манзура — оказывается, она все еще была здесь, Василий просто не мог повернуть головы, потому этого и не заметил, — сказала:

— Не надо в больницу. Скажите, какие уколы, я буду делать.

— Не выдумывай, Манзура, — с трудом проговорил он. — Разве ты умеешь уколы делать? И вообще…

— Я умею, — перебила она. — Меня Люша научила. Не волнуйся, Василий-ака, ты дома выздоровеешь.

И, услышав Еленино имя, которое Манзура произнесла с обычным своим суровым спокойствием, Василий почувствовал, что у него нет сил возражать. В конце концов, какая разница, выздоровеет он или нет? И где лежать задыхающимся бревном, здесь или в больнице, не все ли равно?

— Вот и хорошо, — поспешно кивнул врач; видно, больничные койки были не в избытке. — Я рецептик выпишу, купите ампулки. Шприц получите у нас под расписку. Стерилизовать умеете?

На то, чтобы сбегать в больницу и в аптеку, у Манзуры ушло полчаса, не больше. После укола, который она сделала так ловко, что Василий этого даже не заметил, по всему его телу разлилась приятная легкость, и он уснул.

И проснулся только вечером. Или это уже ночь была?

В комнате стоял полумрак, наверное, фитиль керосиновой лампы был прикручен почти до отказа. Василий проследил за высокими тенями, которые плясали по углам — кто отбрасывал эти зловещие тени? — медленно перевел взгляд на лампу… И увидел, что Манзура сидит у стола и что-то шьет при этом тусклом свете. Он понял: стоит ему пошевелиться, и она сразу же вскочит, примется что-нибудь делать для него; этого ему не хотелось. Но спать не хотелось тоже, и он стал незаметно следить за нею сквозь смеженные ресницы.

Василий видел Манзуру редко, хотя она четыре года работала уборщицей в управлении геологии. В войну город был наводнен эвакуированными, после войны стали возвращаться мужчины. Найти хоть какую-нибудь работу, а тем более работу с жильем, кишлачная девчонка, да еще изгнанная мужем, то есть все равно что прокаженная, да еще без влиятельных родственников, не могла и мечтать. Манзуру приняли на работу в тот же день, когда Василий привел ее к начальству. Она тогда была настороженная, мрачная, хотя все-таки казалась не испуганной, а лишь суровой, с этими своими длинными глазами, выражение которых невозможно было понять. Она убиралась ранним утром и поздним вечером, когда сотрудников в управлении не было, поэтому Василий с ней почти не сталкивался. Знал только, что ей дали койку в общежитии и что она пошла учиться в вечернюю школу.