Анна Берсенева - Антистерва

— Пап… — спросила Лола. — А почему по радио сказали: «Октябрьское поле»? Ведь это Москва. И поля никакого нету.

Она представила то октябрьское поле, которое было в Душанбе совсем рядом с их домом — огромное, все белое от раскрывшихся хлопковых коробочек. На хлопок осенью выезжал весь город — прекращались занятия в школах, в институтах, чуть ли не заводы останавливались ради белого золота, которым гордился Таджикистан. Мама рассказывала, что во время этой страды милиция останавливала машины, проезжавшие мимо полей, и заставляла каждого пассажира набрать по три фартука хлопка.

— Когда папа меня в роддом вез на такси, нас тоже остановили, — вспоминала она. — Сказали: ну и что, что беременная? Хлопок соберет, пользу стране принесет, тогда пусть рожает себе сколько хочет.

— И что? — спрашивала Лола.

— Папа мне не дал собирать. Пистолет у милиционера отобрал и сказал, что ему плевать, что в тюрьму сядет — сначала его убьет.

— И милиционер вас пропустил? — смеялась Лола; она могла слушать эту историю бесконечно.

— Пропустил. Какая ему радость была бы, чтобы папа в тюрьму сел? Он сам ведь уже мертвый был бы.

Все это вспомнилось сейчас, в огромном чужом городе, в котором не было никакого поля.

— Это просто название, — улыбнулся папа. — В Москве много таких названий. Есть переулок Сивцев Вражек. Есть Никитские ворота, есть Арбатские, хотя никаких ворот там нет, это просто площади. Маленькая… — вдруг сказал он. — Может, задержимся еще совсем чуть-чуть? Или ты очень устала?

— Я не устала. — Она помотала головой. — Поехали куда хочешь.

— Не то чтобы хочу… Но поехали.

Улица, на которую они вышли из метро, называлась улицей Чехова. Лола научилась читать в три года, а «Каштанку» прочитала перед самой поездкой в Москву, поэтому обрадовалась знакомому имени, написанному синими буквами на белой табличке.

Они дошли до самого конца этой улицы, и папа остановился возле углового дома, который показался Лоле необыкновенно высоким и необыкновенно красивым. Он был желто-белый и даже в сумерках — как солнечный праздник. Пока она разглядывала лепные узоры вокруг окон, папа медленно пошел через двор. Спохватившись, Лола побежала за ним. Он ее даже не заметил — стоял, запрокинув голову, смотрел вверх на светящиеся окна. И то, что он не замечает ее присутствия, не обидело Лолу, а только испугало.

— Па… — тихо произнесла она. — Мы зачем сюда пришли?

— Зачем? — Он вздрогнул, потом улыбнулся. — Я и сам не знаю. Не сердись. Сейчас поедем в гостиницу, отдохнешь.

Лола никогда не понимала, что происходит от папиной улыбки с ее сердцем. Папины глаза — большие, карие — когда он улыбался, зажигались золотыми огоньками. Только улыбался он очень редко.

— Я совсем не устала, — повторила Лола. — Но мне тебя жалко. Почему ты стал такой печальный?

— Я здесь родился, — сказал он. — Здесь жили мои родители. Отсюда моя мама уехала за границу, и я никогда ее больше не видел. Отсюда мой папа ушел на войну. Он погиб, и я с ним даже не простился. Это очень тяжело, дочка.

— А кто здесь теперь живет? — спросила она.

— Теперь — не знаю.

— А ты зайди и спроси, — предложила Лола. — Это же твой дом, да?

— Уже нет.

— Все равно, — сердито сказала она. — Если кто-нибудь где-нибудь жил, то он и потом может туда прийти. Вот тетя Лютфи раньше в нашем доме жила, она же приходит, хотя в ее квартире теперь тетя Зоя живет. Значит, и ты можешь!

— Наверное, могу. Но не хочу.

— Почему? — не отставала Лола.

— Потому что… Потому что — какая польза человеку, если он приобретет весь мир. а душе своей повредит?

— Душе своей — что?.. — растерянно переспросила она.

— Пойдем. — Папа взял ее за руку. — У тебя же завтра день рождения, не забыла? И командировка моя закончена. Мы с тобой утром пойдем в Третьяковку, а потом — обедать в ресторан.

— В какой ресторан? — сразу заинтересовалась Лола. Она не то что никогда не бывала в ресторане, но и не знала, что это такое. Только догадывалась, что это вроде столовой — раз там обедают. Но, наверное, ресторан настолько же красивее столовой, насколько вот этот дом в Москве, где папа родился, красивее того дома, в котором они теперь живут в Душанбе.

— Мы пойдем в ресторан «Славянский базар», — сказал он. — Папа мне рассказывал, что моя мама этот ресторан любила. Там пекли очень вкусные пирожки, они назывались расстегаи.

— Расстегаи лучше, чем мамина самбуса? — недоверчиво спросила Лола.

Слоеная самбуса, которую мама жарила в раскаленном хлопковом масле, тоже таяла во рту, и Лола почему-то обиделась на эти неведомые расстегаи, о которых папа рассказывал так, словно ничего вкуснее их на свете не бывает.

— Мамина самбуса, конечно, самая лучшая. — Он снова улыбнулся. — Но мы завтра все-таки попробуем и расстегаи тоже, ладно?

— Ладно, — важно кивнула Лола. И, зажмурившись, добавила: — Я с тобой куда хочешь пойду. Я тебя люблю!

— Я всегда это чувствую, моя родная, — сказал он". — Как бы я жил, если бы не это?

Война закончилась, для него даже не начавшись.

Сначала у Василия еще оставалась надежда, что с него снимут ненавистную бронь и пошлют на фронт, но зимой сорок второго — той зимой, когда умерла Елена, — эта надежда развеялась окончательно. Он снова попал в госпиталь через месяц после того, как выписался оттуда.

— Сердечко-то у вас никуда, молодой человек, — сказал тот самый Прокопьев, который был, по словам главврача, и швец, и жнец, и на дуде игрец вследствие своего огромного опыта и нехватки специалистов. — Толком вас здесь обследовать, конечно, невозможно, но поверьте: это у вас врожденное. Порок аортального клапана. Но ничего, — успокоил он, заметив, как изменилось лицо Василия. — С этим не враз помирают, еще до старости проживете с дорогой душой. Конечно, придется поберечься. Но при всем обережении пешком ходить побольше. Движение — это жизнь. Для вас в прямом смысле слова.

— Мне бы на фронт, — мрачно пробормотал Василий. Прокопьев только хмыкнул.

— А вот это, юноша, лучше сразу из головы выкинуть. Волнения вам не показаны, особенно пустые. С вашим заболеванием не воюют. Скажите спасибо, если инвалидность не дадим. Вы у нас кто по специальности?

Инвалидность ему, к счастью, не дали, но радости в этом было мало.

«Год прошел, как сон пустой», — эти слова из пушкинской сказки то и дело всплывали в памяти, сопровождая все, что он делал в этот бесконечный год: готовился к летним изысканиям, потом, летом, занимался геологоразведкой — уже не на Язгулемском хребте, а в Карамазоре, где тоже обнаружились урановые руды…

В декабре сорок третьего Василий получил письмо, в котором майор Сергеичев сообщал о том, что его отец, полковник Константин Павлович Ермолов, пал смертью храбрых под Сталинградом.