Анна Берсенева - Антистерва

— Не обидно, — пожал плечами Иван. — Я и сам удивляюсь, но мне не обидно. Хотя вообще-то… — Он помедлил, бросив на нее короткий взгляд, и сказал: — Вообще-то и не удивляюсь. Об этом не стоило бы говорить, потому что получается, будто я эфирный ангел, а это, мягко говоря, не соответствует действительности. Ну ладно! Просто я же с самого начала ни о чем… постороннем в связи с космосом не думал. Поэтому мне не обидно. Я хотел полететь и полетел. А престижно это на чей-то взгляд или не престижно, меня не беспокоит. Меня другое беспокоит…

— Что — другое? — тут же спросила Лола.

— Еще хочу, вот что!

Тут она не выдержала и расхохоталась. Его подавленность развеялась совершенно — так же, кстати, как ее тревога; глаза зажглись знакомыми яркими огоньками. Даже лицо как будто посмуглело — конечно, от того самого огня любопытства, который снова разгорелся у него внутри.

— Сколько тебе лет, Ваня?

Она в самом деле не могла этого понять. Седина мелькала в темных волосах, но это ничего не значило: мама рассказывала, что у папы седина была уже в двадцать пять. А когда глаза Шевардина загорались этим вот мальчишеским блеском, определить его возраст и вовсе было невозможно.

— Тридцать шесть. Многовато, конечно. Но если повезет, могут и еще разок послать. Все-таки опыт… Да и, может, НАС А замолвит словечко. Я же у них хоть и не национальным, но героем числюсь. Мы в этот раз отлично вместе слетали, даже без внештатных ситуаций почти, — похвастался он. — Видно, я за первый полет все свои внештатные ситуации исчерпал.

— Это какие? — насторожилась Лола.

— Да разные. В последний день и то влип. Нам радиотелескоп прислали, а у него антенна — огромный такой сетчатый зонтик, очень красивый. И в конце полета нужно было телескоп от станции отстрелить. Мы отстрелили, но он вот этой своей сеткой зацепился. И все, к станции, получается, уже ничего пристыковать невозможно. То есть само ее существование находится под угрозой.

Полчаса назад ей и дела не было до существования какой-то космической станции, а теперь, когда он рассказывал об угрозе этому существованию, Лоле вдруг показалось, будто это угроза ей лично. Что и говорить, увлеченный Иван Леонидович Шевардин производил сильное впечатление!

— И что же ты сделал? — не в силах отвести взгляд от его лица, спросила Лола.

— Пришлось в открытый космос выходить. Такие выходы вообще-то заранее планируются, отрабатываются, а тут непонятно было, чем кончится. И неприятно.

— Почему? — тем же завороженным голосом спросила она.

— Потому что скафандр начал перегреваться. Система охлаждения почему-то не сработала. А он же герметичный, скафандр, если нет отвода тепла, то в нем просто закипаешь. Это и неприятно.

— Это, по-моему, смертельно, а не неприятно… — пробормотала Лола.

Иван пригляделся к ее лицу и вдруг рассмеялся.

— А по-моему, я переборщил с повествованием о своем невиданном героизме. Мне, конечно, хотелось произвести на тебя впечатление, но не до такой же степени! У тебя такое лицо, как будто с тобой покойник разговаривает. Ничего страшного же не случилось, Лола, ты что? Вот он я, живой-здоровый, охмуряю красивую девушку.

— А что же с этим зонтиком получилось?

Все-таки он, видимо, обладал способностью зажигать мгновенно, с полспички: ей в самом деле ужасно хотелось узнать, чем кончилась история с космическим зонтиком!

«Это, что ли, я?» — изумленно подумала Лола.

— Все получилось хорошо, — успокоил Иван. — Я его отцепил. Прошел вдоль станции и отцепил. И система охлаждения включилась, хотя и не сразу. Мне потом ребята из ЦУПа рассказывали, что у меня тогда от жары голос был как у робота — тяжелый такой, медленный. Все, Лола! — Он легонько хлопнул ладонью по столу. — Про меня хватит. У тебя там в деревянной коробке, по-моему, что-то интересное лежит. Я заметил, когда ты зажигалку доставала. Не покажешь?

— Да уж национальному герою как не показать? — улыбнулась Лола. — Хотя это, конечно, не космический зонтик. Просто куклы. Я делаю кукол. Делала, — поправилась она.

— Почему в прошедшем времени?

— Потому что теперь… как-то не получается. Не знаю почему, Ваня, не спрашивай. Какие есть, тех покажу.

Кукол в деревянном коробе было совсем немного. Лола забрала из дома Кобольда только некоторых: ей неприятно было разбираться в этой части своей жизни под цепким взглядом экономки.

Она достала игрушки из ящика, расставила на журнальном столике и, установив рядом настольную лампу, выключила верхний свет. Это была довольно большая композиция, состоявшая не только из кукол, но и из деревьев. Куклы изображали влюбленных и напоминали персонажей песенок Вертинского, а в дупле самого большого дерева — Лола сделала его из ствола спиленного дуба — сидело страшное существо, похожее на филина или даже на дьявола. Его огромные круглые глазищи сверкали алыми сполохами в неярком свете настольной лампы, и казалось, он вот-вот вылетит из дупла и набросится на хрупкую парочку. На суку того же дерева сидел тощенький ангел и надевал крылья. Лола не понимала почему ей не дают покоя влюбленные и ангелы.

— Ну, он их защитит, — кивнув на ангела, сказал Иван. — Очень попросту крылья надевает, как плащ перед дождем. Или как скафандр. Сразу верится. — И добавил, восхищенно глядя на Лолу: — А ты про какие-то зонтики слушаешь! Если бы я что-нибудь такое умел…

— То что? В космос не полетел бы? — улыбнулась она.

— Нет, пожалуй, все-таки полетел бы. Но куклами такими ужасно гордился бы и всем бы их показывал. Давно ты их делаешь?

— По-моему, всегда. Во всяком случае, я не помню, когда их не делала. Разве что сейчас… Папе они когда-то нравились. Он со мной воздушных змеев делал.

— Твой папа — он Ермоловым кто? — спросил Иван. — Если ты Матюхина тетя, то…

— Он старший брат Антонины Константиновны.

— Постой, — удивился Иван, — если старший, то сколько же тебе лет, в таком случае? То есть это неважно, конечно, — спохватился он.

— Он умер пятнадцать лет назад, — сказала Лола. — А мне двадцать девять лет. Когда я родилась, ему было уже за пятьдесят. У мамы долго детей не было, и она ужасно переживала, на Востоке же это вообще трагедия. А когда смирилась с тем, что и не будет, вдруг я родилась. Мама говорила, когда забеременела, то даже не поняла, что это с ней такое — думала, просто стареет. Ей вообще-то, я думаю, и до меня забот хватало. У папы был порок сердца, на инвалидность уходить он не хотел… Она за его сердцем только и следила днем и ночью. Пока я не родилась. Потом-то они оба уже надо мной стали трястись, как над бриллиантом каким-нибудь.

— Думаю, побольше, чем над бриллиантом, — заметил Иван.

— Ну да, к бриллиантам они были равнодушны, — кивнула Лола. — А ко мне нет.