Анна Яковлева - Besame mucho, клуша!

Сунув руки в карманы брюк, Василий и Влад бок о бок стояли у «фольксвагена» и с сосредоточенным видом рассматривали протекторы.

Брюки обтягивали соблазнительную пятую точку законодателя, даже в печальном свете электрических фонариков было отлично видно, что депутатский зад не уступает водительскому — задиристому и молодому.

В машине рядом с Крутовым временно ослабевший градус притяжения снова пополз вверх.

Видимо, флюиды Василий Васильевич использовал как индейцы охотничьи стрелы, и щедро приправлял их ядом кураре. Стрелы парализовали волю, мысли присмирели, сбились в кучу. Куда они едут — к ней или к нему, гадала Лера — идейная противница морального фастфуда.

Лера терпеть не могла дух распущенности, насаждаемый Голливудом. Во всяком случае, еще вчера терпеть не могла. Да что там вчера — еще два с половиной часа назад терпеть не могла.

Изредка бросая задумчивые взгляды на притихшую спутницу, Крутов пытался укрепить слабеющую волю, искал поддержку в мудрости царя Соломона и даже отыскал кое-что подходящее случаю: «Всякий торопливый терпит лишение». Притча подействовала на Василия успокаивающе.

«Не пригласит», — разочарованно констатировала Лера, когда «фольксваген» замер у дома.

— Спасибо за приятный вечер, — начала Лера, но Крутов не дал ей закончить благодарственный спич.

— Я провожу тебя. Мало ли, — аргументировал свой каприз Василий.

Выгрузившись из авто, Лера направилась по до рожке между скамейками к подъезду, Василий молча следовал в кильватере и оглядывался.

Асфальт во дворе был дырявым, фонарь не горел, скамейка перед подъездом недосчитывалась нескольких досок, картину довершали мусорные баки, рядком стоящие вдоль торцевой стены соседнего дома.

— Василь Василич, вы идите, спасибо, я уже тут не заблужусь.

По какой-то причине Лера чувствовала себя ответственной за разрушительное действие времени и за вонизм, исходящий от мусорки. Очарование вечера в атмосфере двора улетучилось, и как-то само получилось, что Лера употребила «вы» вместо «ты».

— А вдруг. Кстати, я тоже вырос в доме без лифта, — вспомнил Крутов, когда они оказались в сыром и темном, как подвал, подъезде пятиэтажки, — там, рядом с пустырем. — Так что идем.

Идем — было легче сказать, чем сделать.

Площадку первого этажа освещала полоска света, пробивающаяся откуда-то сверху. Инстинкт самосохранения оказался сильнее инстинкта продолжения рода — без всяких задних мыслей поддерживая друг друга, Лера с гостем преодолели пролет.

Выйдя на свет, Крутов пропустил Леру вперед и в ту же секунду понял, что допустил оплошность: практически перед носом у него оказалась фантастическая попка. Сердечный ритм стал подозрительно похож на сигнал SOS, который судорожно отбивает в эфир команда захваченного пиратами судна.

Думать о чем-то кроме филейной части тела журналистки, настойчиво мельтешащей перед глазами, Крутов был не в состоянии. Округлости призывно покачивались, в разрезе юбки мелькали ножки…

И случилось то, что не могло не случиться, — эрекция. С каждой ступенькой состояние усугублялось.

Состояние Крутова странным образом передалось Лере: у нее одеревенела поясница и ноги налились свинцом. Она чувствовала Василия всем существом, ощущала каждой клеткой и межклеточным пространством.

Между тем за ее спиной подозрительное молчание сменилось еще более подозрительным сопением. Лера как за соломинку хваталась за мысль, что депутат задыхается от подъема наверх, но характерная неловкость — предшественница близости — и обострившееся женское чутье подсказывали, что одышка имеет другую природу. Нужно срочно, немедленно отвлечься, иначе они займутся этим прямо здесь, на заплеванной лестнице. Говорить — о чем угодно, только говорить. Детская тема, предложенная Крутовым еще на подступах к дому, казалась спасательным кругом.

— Говорите, в таком же доме жили? — ухватилась за плавсредство Лера.

— Отец служил, — прохрипел Василий, — мать у меня врачом участковым работала, днем и ночью по вызовам моталась. Жили мы с дедушкой и бабушкой. Я даже не мог пригласить друзей — некуда было, впятером в двушке. Обитали мы под крышей, и мне как-то пришла в голову удачная идея сделать мансарду на чердаке. Отгородил кусок с окном, выложил стены из облегченных блоков, покрасил их, на пол бросил линолеум, вывел проводку. Друзья помогли, и мы потом в мансарде у меня тусовались.

Против воли Лера представила Василия в школьные годы. Видение было таким ярким, что Лера остановилась и обернулась, чтобы свериться с оригиналом.

Оригинал замер на ступеньку ниже, поднял тоскующий взгляд голодного зверя, и Лера не удержалась — положила руку на макушку Василию. И погладила.

И тут со стареющим мачо, любимцем женщин, журналистов и электората случилось то же, что и с Лерой в ресторане «Барбара», — он практически потерял сознание.

На ногах Крутов устоял, но по всем остальным признакам это был обморок. Глубокий, грозящий перейти в кому. Стратегически это было ошибкой, политическим промахом, повлекшим полную и безоговорочную капитуляцию.

Зарывшись лицом в горжетку Норы Максимовны, Крутов обнял Леру и с первобытной силой прижал к себе. У Леры хрустнул позвоночник.

— Идем к тебе, — донеслось из горжетки. Библейская мудрость Соломона сложила штандарты к рубиновым ботиночкам с тупыми мысами.

В середине ночи обнаружилось, что у Леры в холодильнике, кроме коньяка и морковных котлет, купленных на случай, если она доживет до утра, ничего нет.

Превратности судьбы — котлеты не дожили до утра, а Леру, хоть и с натяжкой, можно было признать живой.

— А что-нибудь еще можно? — жалобно спросил Василий, уписав четвертую жертвенную котлетку. — Что-нибудь типа яичницы.

— Холестерин в четвертом часу ночи? — выкатила глаза Лера.

— Странно. Ты не выглядишь человеком, который ест только морковку. — Для полового гиганта Крутов был чересчур сообразительным. С Лериной точки зрения, некоторое отупение после двукратного соития выглядело бы предпочтительнее.

— Могу предложить гречку или овсяную кашу, — оправдывалась горе-кулинар.

Ужасная правда состояла в том, что в доме не было даже хлеба, не говоря уже о яйцах, и Лере ничего не оставалось, как прикинуться принципиальной противницей яичницы, как и многого другого.

— Любовная лодка разбилась о быт, — с преувеличенной грустью констатировал Крутов.

Лера потрогала разгоряченные щеки:

— Уже? Так быстро?

— Если б я знал, что ты будешь морить меня голодом, я бы не поддался слабости.

— Значит, ты поддался слабости? — всматриваясь в точку на потолке, осторожно уточнила Лера.

Такие, как Крутов, не станут потакать слабости, такие, как Крутов, со слабостью расправляются самым безжалостным образом, вырывают с корнем, как сорняк. Уже завтра или даже сегодня Василий забудет ее — проходной вариант, случайно подвернувшийся и скуки ради оприходованный.