Марина Полетика - Островок счастья

Не дождавшись ответной реплики, Саша начала что-то говорить про непонимание, несходство характеров и ревность… Но Павел уже понял, какой реакции от него ждут. Что ж, ничего нового, такое случалось уже не раз в его богатой биографии Казановы, лучший выход из положения – спустить все на тормозах. Здесь действовали три следующих пункта из «Правил обращения с чужими женами, оказавшимися в его постели»: ни в коем случае не пытаться свести все к шутке, не отговаривать, не подавать надежд.

– Ты должна поступать так, как лучше тебе , Саша, – мягко сказал Павел. – Тебе и никому другому. Это самое главное правило.

Дальше, как показывала практика, события могут идти по двум вариантам. Если женщина была неумна, она спрашивала томным голосом: а как лучше тебе, любимый? Более понятливая как минимум откладывала развитие темы до следующего удобного случая.

Саша была умна. К тому же она была неплохой актрисой и отлично понимала интонацию, которая всегда больше и важнее содержания. «Ты можешь разводиться, можешь продолжать жить со своим мужем в любви и согласии, но я пока не собираюсь предпринимать по этому поводу никаких действий», – вот что означала его интонация. Это была мягкость, в которой вязнешь. И всё.

На этом разговор закончился. Оба сделали вид, что ничего не произошло. Утром, когда Павел собирался на работу, Саша быстро выпила чашечку кофе, легко чмокнула его в щеку и уехала, помахав и даже улыбнувшись на прощание.

В конце марта Юля предложила к постановке свою пьесу. Ее приняли тем более восторженно, что роли были написаны для каждого с учетом фактуры и возможностей. Премьеру спектакля «Но Твоя да будет воля…» назначили на апрель, и, чтобы успеть, репетировать начали без оглядки на время – впрочем, как всегда.

На первую же репетицию, ко всеобщему изумлению, заявился не кто иной, как директор завода Павел Мордвинов. Событие, доселе в истории театра не зафиксированное.

– Я тихонечко посижу, можно? – просительно посмотрел он на Тарасову, и та, переглянувшись с Юлей, сделала неопределенный жест, который можно было понимать как угодно.

– Вообще-то это не принято, чтобы посторонние… – начала было Юля и вдруг задумчиво замолчала, споткнувшись на полуслове, и все это тоже отметили, как странность. – Хорошо, оставайтесь.

Все удивились бы еще больше, если бы узнали, что Павел Андреевич, человек страшно занятый и вообще, по местным понятиям, небожитель, приходил и на вторую репетицию, и на третью, но уже тихо сидел, незамеченный, на балконе, оттуда подслушивал и подглядывал, и делал какие-то записи в блокноте.

На четвертой репетиции грянул гром. Стараясь не встречаться с Сашей глазами, Юля тихо, но решительно объявила, что роль Полетики будет играть она сама, а ей, Саше, отдает роль Натали. Пока Саша хлопала глазами, приходя в себя от такой новости (Полетика – главная роль, а Наталья Николаевна – проходная), Марианна Сергеевна потребовала объяснений.

– Саша не сможет сыграть так, как надо Юле! – решительно пресекла попытку бунта Тарасова. – Она – автор и режиссер и имеет полное право. Я с ней согласна.

– Саша слишком красивая, Идалия такой не была, это будет всем мешать, – все же объяснила Юля. – И потом, нас никто не поймет, если Натали сыграет не Саша. Ее даже гримировать не надо.

Саша обиделась, признав, однако, что в рассуждениях Юли есть здравое зерно. Ей всегда говорили, что у нее внешность пушкинской мадонны, так и в самом деле глупо было бы огород городить.

Костюмы на сей раз, не скупясь, заказали в Екатеринбурге («Мы с ними еще потом пять сезонов будем жить припеваючи!» – потирала руки Тарасова). Оттуда же приехал и отличный художник-постановщик. Репетировали днями напролет, заказывая обеды в заводской столовой и забросив на произвол судьбы привычных ко всему и уже не роптавших домочадцев. Местные журналисты, заинтересовавшись материалом, авансом подняли такую шумиху, что билеты разлетелись враз. И даже (неслыханно!) пришлось назначить спектакли на последние дни мая, хотя обычно в это время все население Надеждинска в полном составе копало огороды, вынужденно забывая о существовании театра до конца садово-огородного сезона.

На премьере не то что яблоку – кедровому орешку пришлось бы долго искать место, чтобы упасть. Сидели на приставных стульчиках и стульях, принесенных из фойе, стояли за последним рядом и сидели на газетках на лестнице балкона.

Юля волновалась так, что не могла говорить, и вот уже час молча сидела в гримерке, объясняясь жестами. Павел Андреевич Мордвинов лично приперся за кулисы, произведя переполох, как лис в курятнике, и пожелал всем удачи. Все уже, конечно, знали то, что он имел отношение не только к финансированию постановки, но и к написанию пьесы, а также то, что Юля время от времени оговаривалась и говорила ему «ты». Но все равно, видя директора в тесных коридорах закулисья и убогих гримерках, едва ли не крестились, чтобы прогнать видение, таращили глаза и норовили побыстрее скрыться с глаз. Мордвинов, поняв свою неуместность в этом тесном мирке, обитатели которого были взвинчены до последнего предела, ретировался в зал и уселся в свое обычное кресло в первом ряду.

Павел и сам волновался так, что его потряхивало. Он весь день не мог думать ни о чем, кроме как о премьере, и даже пару раз, не выдержав, заговаривал о ней с Варварой Петровной. С тех пор как до секретарши дошла информация об участии Павла Андреевича в делах театра, он стал жить как у Христа за пазухой: все его распоряжения, желания и даже капризы исполнялись мгновенно и идеально точно, чай он теперь пил без мяты и с пятью ложками сахара, а то и вовсе требовал кофе, для чего Варвара Петровна пошла на небывалые жертвы и освоила навороченную кофемашину. Раскланиваясь и кивая знакомым, Павел сидел, постукивая пальцами по подлокотнику и считая минуты до начала. Третий звонок… еще минута, вторая… Да что же они тянут?!

И тут тяжелый темно-синий с золотыми кистями занавес, вздрогнув, пополз в стороны – сперва лениво, как бы нехотя, а потом все быстрее. Павел перевел дыхание и уставился на пока пустую погруженную в темноту сцену. Оттуда, из темной глубины, вдруг потянуло сквозняком, будто кто-то невидимый и огромный неслышно вздохнул. В зале еще продолжали возиться, что-то говорить, и Павел почувствовал, что готов убить любого, кто вздумает шуршать бумажками или отвечать на телефонные звонки. Надо же, а раньше он за собой не замечал ничего подобного…

Глаза привыкли к темноте, и на сцене стали угадываться очертания предметов. Вдруг появился человек в мундире, неторопливо покопался в папке с документами, которую держал в руках, нашел нужный. И равнодушно, без интонаций, прочитал: