Анна Берсенева - Опыт нелюбви

И этим странным новым взглядом она смотрела на Федора Ильича. Что-то в нем было непривычное, совсем ему не свойственное. Горькое, что ли?

«Это у меня сознание искажено, – подумала Кира. – Обычные ступеньки и то Голгофой кажутся».

– Где твои ключи? – спросил Федор.

Кира опустила руку в карман куртки. Там лежали другие ключи, от квартиры на Трехпрудном. Она отдернула от них руку, словно они были раскалены.

Ключи от собственной квартиры были в сумке. Кира достала их и хотела открыть дверь, но тут руки у нее так ослабели, что она, пожалуй, и в замочную скважину не попала бы. Она протянула ключи Федору. Он открыл дверь, и они вошли в квартиру.

Мама была еще на работе. Она теперь засиживалась у себя в бухгалтерии допоздна. А раньше вечно старалась уйти пораньше. Меняется образ жизни во второй ее половине, и как же унылы, как безрадостны эти перемены!

Кира расстегнула куртку. Федор снял ее с Кириных плеч и повесил в одежный шкаф. И свою куртку повесил тоже. Дверца шкафа сломалась лет двадцать назад, папа был не из тех, кто чинит домашнюю утварь, и с тех пор, чтобы открыть шкаф, надо было сначала плотно прижать его дверцы друг к другу. Когда приходили гости, то этот шкаф в прихожей открывали для них заранее, иначе они безуспешо ломились бы в него и думали бы, что он заперт.

Но Царь-то не гости – он прижал дверные створки друг к другу машинально, не глядя. Смотрел он при этом на Киру.

– Я сейчас, Федь, – виновато сказала она. – Иди в комнату, я сейчас тоже.

Она поскорее пошла в ванную, умылась. Долго глаза промывала: ощущение, что ты видишь все, даже Царя в каком-то странном горестном свете, не очень-то приятно.

Федор сидел на диване в комнате и думал. Странно было это видеть. Не то, конечно, странно, что он думает, а то, что размышления эти для него нехороши; именно так Кире показалось.

– Извини, Федор Ильич, – сказала она еще в дверях. – Ты, наверное, подумал, что я свихнулась.

– Да нет. Подумал, что я свинья большая.

– Почему? – удивилась Кира.

– Да ведь вчера еще прилетел. А к тебе не зашел.

– Ну и что?

Она удивилась было, но тут же поняла, за что он себя укоряет. Письмо свое вспомнила – то, в котором так сумбурно сообщила Царю о гибели Вити. Он ответил сразу, очень кратко, но она была тогда в таком состоянии, что и этих кратких слов не запомнила. А он теперь, наверное, думает, что слишком сухим получился ответ и что он должен был прямо из аэропорта броситься ее утешать.

Он всегда такой был. Ответственный. По отношению ко всем старший. Да он же и правда старше их всех. На целых три года. В детстве это было важно. Кире, Любе и Сашке он казался очень взрослым.

– Я ничего, Царь, – сказала Кира. – Уже прибрала себя к рукам, – добавила она с невеселой усмешкой.

– А что тогда плачешь?

– Так. У него сын остался. У Вити. И этот сын меня возненавидел.

– За что?

– Если бы я знала! Ну, если спокойно подумать, то он, может, и не именно меня ненавидит, а вообще всех.

– Он подросток, что ли?

– Как ты узнал? – удивилась Кира.

Федор улыбнулся.

– Кирка, пора бы и тебе знать, что вообще всех могут ненавидеть только подростки.

– Откуда мне это знать? – вздохнула Кира. – Я-то подростком никого не ненавидела. Да и ты тоже.

– Мы с тобой не самый показательный образчик человечества.

– А жаль, – снова вздохнула она. – Я, Федь, последнее время такие образчики вижу, что выть охота. И, знаешь, самое ужасное, что они-то, образчики эти, ничего странного в себе не замечают. Органичны как кошки.

– Почему как кошки?

– Ты не видел, что ли, как кошка живет? Я, помню, когда маленькая была и к маминой одной подруге приходила – у нее кошка была, – то всегда удивлялась: зачем кошка из комнаты в комнату ходит? – Кира оживилась от того, что нашла точный пример. В детстве ей действительно было интересно разгадать эту загадку. – По спальне походила – в коридор вышла. В столовую зашла – обратно в спальню вернулась. Ничего ведь она в столовой не искала, не осматривала, не обнюхивала даже. Побыла, опять пошла… И так целый день. Ну и они так же, люди эти. Самое осмысленное, что они делают, это еда, сон и испражнение. На это хоть физиологические причины есть. А остальное ведь вообще без всякой причины. И ничего человеческого, Федь! – Кира снова взволновалась, стала ходить по комнате. Федор встал и, потянув за руку, усадил ее на диван. – Никаких у них человеческих мотивов нет, – повторила она. – А они, наверное, считают, что это как раз и есть человеческие мотивы.

– Что – это? – спросил Федор.

– Ни-че-го! – воскликнула Кира. – Ничего им не надо, понимаешь? Я даже не о чем-то особенном говорю, не о музыке, не о книгах… Просто – любить, дружить, доверять, сострадать. Федь, я даже не представляла, что людей, которым все это нужно, так мало!

– Не так уж и мало, – возразил он.

– Мало, очень мало, – повторила Кира. – Просто мы с тобой жили в такой среде, где их было много. Выгороженное такое было пространство, куда они все как раз и собрались. А там, за оградой… Там все другое!

– Ты имеешь в виду, что из-за денег глотку друг другу рвут? Это слишком расхожее впечатление, Кира.

– Да нет, Федь, нет! Если бы из-за денег! Это все же хоть какая-то причина. А они вообще… Беспричинные они, вот какие. Мозги у них набекрень, что ли? Не понимаю! Все они себе позволяют, никаких запретов нет. Можно сына родного бросить, если материнский инстинкт отсутствует. Ну нет инстинкта, может, никогда и не было, а может, вместе с его младенчеством закончился, ничего не поделаешь! Кошка ведь не всю жизнь котят облизывает, месяца три – и узнавать их даже перестает. Ну, и они так: полизали и бросили, раз инстинкта нет. Не будет же она, например, еду в себя пихать, если не голодная. А если голодная, так наоборот, на поминках у сына родного жрать сядет в три горла. И скажи ей, что это дикая жуть, посмотрит как на слабоумную, не поймет даже, о чем речь.

– Кира, успокойся. – Федор взял ее за руку, даже сжал слегка. – Все это посторонние тебе люди. Или нет?

– Получается, нет, – уныло проговорила она.

– Ты уверена?

– Я не знаю, Федь. Именно что этого я не знаю.

– Кирка, – рассердился он, – я не умею решать задачи без точных вводных.

– Да не надо тебе решать… – начала было она.

– Надо или не надо, но мы с тобой уже полчаса обсуждаем какие-то важные обстоятельства твоей жизни. Хотелось бы наконец услышать, в чем все-таки дело. Пока я могу только строить приблизительные предположения.

Он всегда все раскладывал по полочкам. У него с детства было математическое мышление, он даже учился не в Кириной двадцатой, а в спецшколе для особо одаренных математиков. И все равно, уже тогда все знали, что математические способности – не главное в нем.