Вера Колочкова - Знак Нефертити

— Как грустно… И что, ни один из четверых так и не захотел с вами общаться?

— Старшие — ни один. А с младшей дочкой вроде бы ничего, наладил контакт. Но опять же тайком от ее деда и бабки. Они ее с десяти лет воспитывают, опеку оформили. Мать-то ее окончательно спилась… Они говорят — из-за меня. Когда я ее бросил, она долго в больнице лежала, у нее нервный срыв был. А потом… Нет, я понимаю, конечно, ее родителей. Да и с себя вины не снимаю. А внучке они просто запретили со мной видеться. Но у нее, знаете, характер такой… Чем больше запрещают, тем больше хочется сделать наоборот. Так что, считайте, повезло… Она уже паспорт получила, сама может решать, с кем ей жить. Такие вот дела, Анна. Слушайте меня и не совершайте подобных ошибок…

— Ну уж! Я, допустим, своих детей не бросала!

— Да не в этом, по сути, дело! Дело в тех же обидах… И нет разницы, большие они или маленькие, хрен редьки не слаще. Детские обиды — они и есть детские обиды. Не осознаете своих ошибок вовремя, тоже придется — по параллельной… Ведь ваша мама тоже идет по параллельной дороге, разве не так? Вы к себе ее и близко не подпускаете?

— Нет. Она не по параллельной. Она все норовит рядом со мной, по моей дороге идти. Она силой на нее встать пытается.

— Да. Вы ее сталкиваете, а она все пытается…

— Ну, в общем… Да, так…

— А в итоге получается мука. Не сталкивайте ее, Анна. Пусть идет. Пусть далеко сзади вас, но идет. Не все умеют вот так — из-за кустов соломку подстилать. Для этого горького осознания особые силы нужны.

— Да мне и не надо соломки…

— Не зарекайтесь, Анна. Жизнь длинная, на ее поворотах всякие неожиданности случаются.

— Ну, это да… Неожиданности — это да, тут я с вами согласна. А когда вы, говорите, уезжаете?

— Завтра утром у меня самолет… А прилечу я в субботу и обязательно приду в кафе, послушать ваши романсы. Вы замечательно поете, Анна…

— Спасибо.

— Ну, вот мы и пришли… Смотрите, в ваших окнах свет горит.

— Да, Антошка уже дома, слава богу… Спасибо, что проводили.

— Это вам — спасибо.

— А мне — за что?

— Что выслушали… Такой вот у нас сегодня взаимный сеанс психоанализа получился.

— Ну, я-то вам ничем не помогла!

— Почему же, помогли… Вы очень хорошо умеете слушать. Да и помощь мне уже не особо нужна. Я уж как-нибудь — сам… Это вы еще в начале пути. Идите, Анна, вас сын ждет. И я пойду. Рассказал вам свою историю — как вагон с цементом разгрузил. Тяжело… Одному побыть хочется.

— Да, Иван. Конечно, идите. До свидания.

— До свидания. Я приду в субботу. До встречи, Анна.

Повернулся — быстро пошел прочь. Будто сбежал. Она открыла дверь подъезда, медленно начала подниматься по ступеням. Надо же, какая тяжелая исповедь… Теперь понятно, отчего у него такие глаза — пронзительно грустные. А раньше, наверное, были хитрые, а не пронзительные. Нет, не простой у него взгляд… Взгляд бабника, вот оно что… Бывшего бабника…

Антон уже ждал ее в проеме открытой двери, глянул в лицо со странным любопытством. Чего это он? Ах да… Наверное, в окно смотрел, видел Ивана…

— Мам, кто это? Что за мужик с тобой был?

— Да так… Знакомый один. Просто до дома после кафе проводил. А что, нельзя?

— Да почему? Пожалуйста… Я даже шел за вами немного… Хотел подойти, да потом подумал — чего я тебя буду смущать. Обогнал в переулке, ты даже не заметила…

— Не поняла… Откуда ты за нами шел?

— Так я же был в кафе, мам!

— Правда?

— Ну да… Я ж еще вчера тебе сказал — приду обязательно… А ты так пела, слушай! Нет, правда, классно! У тетки, что со мной за столом сидела, даже тушь с ресниц потекла… А я ей говорю — это моя мама! Ну, она тогда вообще залепетала что-то про твой голос, про талант… Нет, правда здорово, мам!

— Значит, ты мной гордился, сынок?

— А то! Сидел и думал — вот если б ты всегда такая была…

— Какая?

— Ну… Не знаю… Скажу не так — опять обидишься…

— Не обижусь, Антон. Давай, говори прямо — какая я обычно бываю? Грубая, да? Нервная? Раздраженная? Слишком требовательная? Ты часто на меня обижаешься, да?

— Да нет, мам, не то… Подумаешь — грубость и раздражение, это не страшно, это всегда понять можно. Тут дело в другом…

— Ну, что ты замолчал, сынок? Говори… Говори все как есть… Я не обижусь, честное слово.

— Ну… Ты всегда будто чем-то напугана, мам. Будто все время от меня какой-то гадости ждешь. То локти мои на сгибах проверяешь, то сумку мою вынюхиваешь, то в институт звонишь… Я же знаю, что ты в институт звонишь, мам. Проверяешь. То есть заранее мне не веришь, авансом гадости ждешь.

— Но… Я действительно за тебя волнуюсь, сынок…

— Да я понимаю! Но уж очень оскорбительно ты волнуешься. У тебя при этом такой посыл… Сразу по самолюбию бьет. Словно я только и делаю, что одни неприятности тебе приношу… Одним только в жизни присутствием… Все силы у тебя отнимаю.

— Нет, это не так, сынок! Да как тебе в голову такое пришло!

— Да так, мам, так. Ты все время боишься и волнуешься. И чем больше боишься, тем больше себя заводишь. Как будто я сделаю шаг и сорвусь в пропасть, а на самом деле нет никакой пропасти… Знаешь, мне даже перед пацанами неловко бывает, когда мы сидим в клубаке, а ты названиваешь через каждые двадцать минут…

— Да, я понимаю, сынок… Но я не могу, не могу… Ты прав — я все время боюсь за тебя!

— А я не могу, когда ты боишься. Я перед твоим страхом немею, себя теряю, вялым дерьмом становлюсь. А человек не может себя дерьмом каждые двадцать минут чувствовать… И все время виноватым — неизвестно за что. Ну вот скажи, чего ты боишься? У меня все вроде нормально, учусь, не ворую, не выпиваю, не курю даже… А клубаки… Да что — клубаки! Ну, принято в нашей тусовке так — иногда в клубаки ночами залазить! Это нормальная жизнь, мам, не лучше и не хуже, чем у других! Знаешь, как тяжело жить с чувством, что кто-то из-за тебя страдает? А ты все время страдаешь, мам… И говоришь, говоришь об этом…

Он еще что-то говорил — горячо, торопливо, блестя глазами. Она уже не слышала. То есть услышала главное наконец. Будто тяжелый нарыв внутри лопнул — вроде и больно, но знаешь, что заживет в конце концов. Да, а Иван-то прав — нет разницы, большие у ребенка обиды иль маленькие, хрен редьки не слаще… И ошибки родительские тоже без разницы — большие иль маленькие. Никто не определит эту грань — у каждого ребенка свое восприятие грани… Почему, почему она раньше таких простых вещей не понимала? Обидно. До слез обидно. Жаль.

— Ну вот… — осекся на полуслове Антон, заметив ее слезы. — Я ж говорил, обидишься, не поймешь…

— Нет, сынок, я все поняла. И услышала. Честное слово, услышала. Все будет хорошо, сынок…

— А чего тогда плачешь?

— А ты не обращай внимания, это хорошие слезы, честные. Правда, сынок.