Мари-Элен Лафон - Знакомство по объявлению

Возвращаясь из Конда в бежевой «диане», Анетта снова и снова оживляла в памяти эти тягостные картины, наверное неразрывно связанные с одним видом магазинной кассы — неудобным табуретом, обязательным халатом и шуршанием прозрачных пластиковых пакетов. На севере она жила словно выставленная напоказ: все всё про нее знали, и каждый считал себя вправе судить, упрекать и смешивать ее имя с грязью. Останься они на севере, Эрик так и носил бы на себе клеймо сына пьянчуги и хулигана, неспособного проработать на одном месте больше двух недель подряд, пропащего забулдыги, на которого уже махнули рукой даже сотрудники социальных служб, спихивавшие его друг на друга и во всеуслышание заявлявшие, что они бессильны помочь, что этим случаем должны заниматься полицейские или психиатры, а может, и те и другие сразу, что невозможно спасти человека против его воли, что его жена, или подруга, или сожительница, ведь брак официально не зарегистрирован, одним словом, мать его сына должна как можно быстрее, просто немедленно, ну в самом деле, сколько же можно ждать, надеяться и прощать, так вот, она должна срочно спасать себя и ребенка, потому что мальчику от такого, с позволения сказать, родителя больше вреда, чем пользы.

Анетта ничего не забыла; даже здесь, во Фридьере, кошмарный осадок продолжал свое брожение в ее душе. Она чуяла его глухие всплески и мерзкое хлюпанье, когда ночью, внезапно открыв глаза рядом со спящим беспробудным сном Полем, пыталась усмирить оглушительное биение сердца, молясь, чтобы он не проснулся, ничего не почувствовал, ни о чем не узнал и не догадался. Давнее тело, вдруг очнувшись в сонном забвении, судорожно сжималось и дергалось, как в лучшие дни прежней жизни, той жизни, что осталась там, на севере, брошенной ради новой, другой, начатой далеко-далеко, как можно дальше от предыдущей.

Анетта нашла работу. Уже на второе лето. Поль еще в Невере объяснил ей, насколько трудно женам крестьян, даже местным уроженкам, найти хоть какой-то приработок за пределами фермы. Видимо, времена менялись: еще несколько лет назад считалось позором для семьи, если жена землевладельца или фермера пытается подыскать себе место; труд за зарплату оставался уделом женщин, которых вынуждала «прислуживать другим» особенно горькая судьба: неудачный брак или неожиданно свалившееся тяжкое несчастье. Пережитки этих представлений еще не исчезли окончательно, хотя возросшее экономическое давление упорно их вытесняло и все чаще приходилось слышать, что такая-то нанялась приходящей домработницей, другая устроилась на полставки в дом престарелых, а третья договорилась, что четыре дня в неделю будет помогать в школьной столовой; многие мечтали, чтобы их замужняя дочь, или невестка, или племянница подыскала себе подобное местечко в соседней коммуне, прекрасно понимая, что на простое везение тут рассчитывать не приходится, а значит, надо подключать к поискам всех знакомых и терпеливо ждать, пока что-нибудь не подвернется. Любой диплом — сиделки, например, не говоря уже о медсестре, социальном работнике или, страшно подумать, учительнице начальных классов — превращался в неоспоримый козырь, а его обладательница становилась завидной партией и лакомым кусочком в глазах молодых парней, решивших продолжать дедовское дело и не желавших дезертировать в город.

Анетта не могла конкурировать с местными жительницами: как человеку пришлому ей никто не доверил бы помощь по хозяйству, а уход за стариками взяла в свои руки Николь, не намеренная никому уступать ни пяди завоеванной территории; перспектива трудоустройства этой скромной, робкой, незаметной женщины выглядела безнадежной. Об Анетте и ее сыне, мальчике с польской фамилией, особо не судачили, потому что по прошествии почти двух лет сказать о них было нечего; для сплетен нужна пища, а единственная, кто располагал достоверной информацией, — Николь — даже при своей обычной болтливости предпочитала на эту тему не распространяться и держала рот на замке.

Анетта с Полем обсуждали вопрос подработки, когда по вечерам, вынув из буфета бумаги, составляли бухгалтерский или налоговый отчет. Доходы фермы не увеличились, а их все-таки стало трое. Приходилось считать каждый грош, и они считали; экономили, как могли, на электричестве, телефоне, бензине, отоплении, питании. Одежду приобретали по каталогам, пользуясь скидками. Анетта знала, что у матери есть специальная копилка, предназначенная для Эрика: ее открывали накануне 1 сентября, чтобы купить все, что нужно для школы. Ее собственные потребности — парикмахерская, например, или теплая куртка на зиму — могли и подождать.

За продуктами Анетта стала ездить в небольшой супермаркет в Конда, раз в неделю, в середине дня, когда было поменьше народу и никто не мешал ей со списком в руке обойти все отделы, спокойно подумать, сравнить цены, прикинуть расходы и отложить то, без чего можно обойтись. Там же, в Конда, Анетта познакомилась с Евой — одной из трех кассирш, одновременно исполнявшей обязанности то ли управляющего, то ли директора. Сказать точнее Анетта затруднялась — больно мал был магазинчик. Там, на севере, она сама девять лет, правда с перерывами, просидела за кассой в разных магазинах, но никогда не видела ничего похожего на крошечный серо-бежевый ангар, притиснутый к обочине шоссе на въезде в Конда — то ли крупный поселок, то ли маленький городок: опять-таки Анетта не знала, как правильно его назвать.

Еве было двадцать девять лет — на десять лет меньше, чем ей, подумала Анетта, когда после первой зимы, в один из пасмурных, но теплых апрельских дней, застала в пустом магазине всех трех кассирш — Еву, Мартину и пожилую горластую Монику — за кофе с шоколадным тортом, в середину которого была воткнута единственная желтая свечка. Двадцать девять лет, а сегодня 29 апреля, возвестила говорливая Моника, вздохнув: «Эх, молодость!» — и добавила, что ей ровно вдвое больше, а красавице Мартине — тридцать три, возраст Христа, после чего отрезала и протянула ошеломленной Анетте огромный кусок торта, оказавшегося настоящим шедевром кондитерского искусства, испеченным лично Евой, — он буквально таял во рту, — а заодно изложила постоянной клиентке всю родословную именинницы. Все три кассирши прекрасно знали, кто такая Анетта, откуда она приехала, где и с кем жила; знали, что ее единственный сын ходит в коллеж, и понимали, что ей, должно быть, нелегко во Фридьере, где каждый день приходится нос к носу сталкиваться с Николь и двумя старыми дядьками.

Моника трещала не закрывая рта; может, они с Евой родственницы, предположила она: у Эрика фамилия почти такая же, как у матери Евы, разница всего в одну букву, хотя поди разберись, в этих польских фамилиях сам черт ногу сломит. Странно, но неожиданное прикосновение к больному месту — рана еще не затянулась и продолжала гноиться — не испугало Анетту; она сама удивилась вниманию, с каким слушала подробные объяснения Моники. Тут вступила хохотушка Ева, поведавшая одиссею своей матушки, как, впрочем, и собственную, а под конец сказала, что, хоть она и родилась в Кракове, о Польше ничего не знает, вот подрастут мальчишки, надо будет их туда свозить, тем более что Польша теперь — часть Европы; правда, мать об этом и слышать не желает, говорит, ноги моей там не будет, боится, что ли, что обратно не выпустят, а ведь у нее там остались два брата и сестра, все моложе ее. Ева была замужем за плотником и растила двух сыновей, жили они в просторном доме, который ее муж выстроил собственными руками. От этой женщины исходила какая-то волна спокойной радости, накрывавшая собой все окружающее и словно сглаживавшая все углы.