Марина Полетика - Интернат для брошенных мужчин

– Юра! Юра! Это ты когда про Театр народной песни выдумал? Нет у нас никакого театра! Или это мама с дедом Семеном? Гаряеву убрали! Деду Семену сарай починят, а Федосье Иосифовне – забор. Нам усадьбу в аренду отдают! И кредит под смешной процент в банке! – Людмила Петровна ворвалась в дом, проскочила в комнату прямо в пуховике и валенках и, захлебываясь от восторга, принялась тормошить Родина, который сидел на кровати в одних трусах и отчаянно зевал.

– Театр будет, тряхнем стариной, – вяло отреагировал он. – Людмила, имей совесть, я почти трое суток не спал, отстань от меня!

– Спи, Юрочка, спи! Ты такое дело провернул, такое дело! Сколько народа обошел, всех убедил, уговорил! Золотой ты мой!

– Да ладно, я один, что ли? И ты бегала, и Вера, и Саня, и Анфиса.

– Но ты у нас генерал! Наполеон! Кутузов! Ты спи, спи, а я побегу, там народ не расходится, празднуют все! Прямо как раньше 7 ноября. Юр, а Юр… Я еще спросить хочу… Можно?

– Ну что?

– Я все думаю: а если бы там, в Москве, президент бы наше письмо подписал. Что нам тогда – уезжать?

– Ивану и нам с тобой, может, и подписал бы. Не зря мы народ будоражили. Народ – это сила. Во всяком случае, нас так в школе учили. Все, сплю я.

– Юр… А Иван что им сказал?

– Чтобы ему электричество восстановили.

– Нет. Он сказал, что не надо ему уже ничего. Заявил, что даже продавать ничего не станет. Просто так все бросит и уедет, пусть бурьяном зарастает. В Америку уедет. Будет там правозащитной деятельностью заниматься. Как Джералд. Такого, говорит, про вас напишу! Книгу! Слышишь, Юра?

Ответом ей был громкий храп. Людмила Петровна постояла в задумчивости, качая головой, потом увидела лужицу, которая натекла от ее валенок, спохватилась и тихо отправилась в прихожую. С полдороги вернулась и укрыла спящего мужа одеялом. И тогда уже убежала – праздновать!

Людмила Петровна и Родин сидели на невысоком берегу Чусовой, в стороне от села. Домики казались маленькими, аккуратными, игрушечными. Вот дом стариков Игнатьевых, с зеленой крышей, вон – Кузнецовых, с лебедями на воротах. А совсем далеко, у леса – деда Семена и ее собственный. Небо было синее-синее, умытое, какое бывает только весной. Деревья кутались в зеленую дымку первой листвы. А солнце уже припекало, гоняло блестящих зайчиков по воде, заставляло жмуриться. И пахло так свежо, так упоительно, что просто дух захватывало! И Людмила Петровна вдруг запела: тихо, едва слышно, а потом во весь голос.

Пела и сама себе удивлялась. Вообще-то она никогда не пела, разве что мурлыкала под нос, если настроение было хорошее. А чтобы вот так в голос, да еще на людях – никогда. У нее слуха не было. И даже в школьный хор в свое время не взяли, она, помнится, плакала. А мама утешала: ничего, Людмилка, не всем же глотку драть, мы другим возьмем. А сейчас она пела, потому что само получилось. И потому что Юра сидел рядом. Не смеялся, не морщился. Улыбался. Хорошо улыбался, на солнце щурился. А потом подпевать начал. И получился дуэт.

И только когда они всю песню допели, до последнего словечка, и последние строчки два раза повторили – красиво вышло, на два голоса, она как бы вверх, а он вниз, но в лад все, – только тогда она и проснулась. А значит, это был

Четвертый сон Людмилы Петровны.

Проснувшись, она не стала открывать глаза. Вспомнила, как пели хорошо. И о том, что сегодня еще что-то хорошее должно произойти. Но голова спросонья не работала, и глаза пришлось открыть. Прямо перед ней на полке стояли рамки с фотографиями. На одной смешная смуглая девчонка с шапкой роскошных кудрей хохотала, показывая белоснежные зубы, правда, нескольких не хватало. Но улыбку это не портило. Людмила Петровна привычно улыбнулась девчонке в ответ. Со второго снимка изумленно таращился в камеру совершенно лысый, круглоголовый, щекастый малыш, он сидел на руках у мамы, а папа обнимал их обоих. Они все трое смеялись, и Людмила Петровна им тоже улыбнулась. С третьего снимка ей весело махал рукой бравый морячок, и она ему помахала рукой – привет, тебе тоже доброго утра, хотя и неизвестно, утро у тебя сейчас или ночь. А четвертую фотографию загораживала литровая банка, в которой едва уместилась охапка мимозы с крупными пушистыми цыплячье-желтыми шариками.

Ну точно! Весна же! Восьмое марта! И выходной! Батюшки, на часах-то половина девятого! Давно она так долго не дрыхла!

– Юра! Юра! Ты где? – позвала она, не вставая, и сладко потянулась. Вот еще – вставать. На то он и Международный женский день, чтобы себе позволить.

– Да тут я, куда ж я денусь с подводной лодки? – появился в дверях муж. – Завтрак готовлю, черт бы побрал эти ваши штучки. Каша овсяная. Геркулесовая.

– Завтрак? Не надо, я сама! – испугалась Людмила Петровна. – Ты что придумал? Я не голодная.

– Это хорошо, что ты есть не хочешь. У меня все равно все сгорело, – обрадовался муж. – Тебе кастрюлю отмывать. Но можно не сейчас, вечером, я пока в нее воды налил, пусть отмокает. А еще лучше выкинуть, я тебе новую куплю.

– Кастрюлю на Восьмое марта. Спасибо, – все же обиделась Людмила Петровна. – Я сама себе могу кастрюлю купить.

– Кстати, насчет Восьмого марта. Тебе Джон поздравление прислал. И Ванька тоже. По электронке. Я им уже за тебя «спасибо» отписал.

– Чего это они? – удивилась она. – Ну Ваня еще куда ни шло, а Джон говорил, что у них этот праздник не отмечают. Только у нас. Огорчался, помнится, по этому поводу.

– Так это же День защиты прав трудящихся женщин, – проявил осведомленность Юрий и хихикнул: – Они теперь у нас оба правозащитники. Увлеклись. Значит, их праздник. Ты не расстраивайся насчет кастрюли. У меня и другой подарок есть. Глаза пошире открой – и сама увидишь.

Людмила Петровна послушно вытаращила все еще сонные глаза, огляделась и ахнула. На прикроватной тумбочке лежала огромная, пурпурно-коричневая морская раковина. Та самая, из давнего сна. Людмила Петровна села и осторожно взяла раковину в руки. Она оказалась тяжелой, приятно гладкой, вблизи еще более красивой, цвета заката. И совсем не страшной.

– У меня в кармане бумажка лежит, там записано, как она называется. Я не запомнил, – сообщил муж.

– А знаешь, Юра, мне океан сниться перестал, – призналась она, поглаживая живую раковину. – Вообще давно ничего не снилось. А сегодня приснилось: Чусовая, берег возле села. И ты. Мы с тобой то есть. И я пою, представляешь?

– Нет. Давай пой. Я бы послушал.

– Да ну тебя! – Людмила Петровна с интересом первооткрывателя осваивала новые для себя капризные интонации. А перед кем ей раньше было капризничать, если до сих пор в семье, состоявшей из нее, сыновей и мамы, она была главной и было не до капризов?

– То есть я с подарком не угодил? Эх, надо было сразу кастрюлю…