Анна Берсенева - Игры сердца

– Ты хоть уверена, что именно от него меня родила? Может, все-таки от сожителя своего, монаха-живописца? – сердито спросил Иван.

Это, конечно, было уже слишком. Сам он обиделся бы, если бы кто-нибудь задал ему такой хамский вопрос.

Но мама не обиделась. Она посмотрела на Ивана совсем уж виновато и, вздохнув, ответила:

– Уверена. Ты похож как две капли воды. Я даже объяснить не могу, чем. Всем похож. Глаза его. Вихры эти… – Она быстро коснулась его макушки и улыбнулась. – А с тем живописцем я больше ведь и не спала даже. Не из-за паралича – между ног-то у него все было в порядке, и домогался он меня по полной программе. Но я… Ну да, я беременная была, конечно – тошнота, головокружение и все такое… Но… Я все время про Даню думала, и никто мне, кроме него, не был нужен!

Она проговорила это с такой наивной, такой девчонской какой-то страстью, что Иван посмотрел на нее с удивлением. Мама всегда была насмешлива, иронична, и интонации наивной страсти никогда не были ей свойственны. Да их даже представить было невозможно в ее голосе!

– Прости, мам, – сказал он. – Что-то я совсем уж…

– Ничего. – Мама улыбнулась. Но тут же лицо ее помрачнело. – Я перед тобой страшно виновата, Ванька, – сказала она. – Одно меня хоть чуть-чуть извиняет – что уезжали ведь тогда навеки, безвозвратно. За границу – это ведь было как на тот свет. Ну, сообщила бы я ему как-нибудь, что у него сын. И что? Сюда бы его все равно на пушечный выстрел не подпустили. А когда стали сюда пускать… Ведь тебе тогда уже двадцать лет было. А у него там, конечно, семья, дети. Да и я взрослее стала, трезвее. Это когда я на коленях у него сидела на Чистопрудном бульваре, тогда мне казалось, что вот сейчас, вот в эту самую минуту, с нами обоими самое главное в нашей жизни и происходит. Но потом-то, с возрастом, с опытом, понимаешь: у каждого мужчины таких любовей, а проще сказать, случайных связей за его жизнь немерено бывает. Тридцать шесть лет прошло, Вань, это ты правильно заметил, – усмехнулась она. – Я думаю, Даня вряд ли и помнит, кто у него на коленях сидел и что вообще на том бульваре было.

«А ты? – хотел он спросить. – Ты-то помнишь?»

Но спрашивать не стал.

И вот теперь мысли обо всем этом застили ему белый свет. Иван гнал их от себя, старался от них отвлечься, и поэтому отвлеченный его взгляд выхватывал из картины мира только отдельные, не главные детали. Весь же мир оставался в слепом пятне его чувств, а потому словно бы и не существовал для него.

Ночевали в Хайфе. Гостиница на горе Кармель была хорошая, но спалось плохо, вернее, совсем не спалось.

Всю ночь Иван смотрел с балкона вниз, на текущие по склонам горы огни города, на сверкающую полосу этих огней вдоль берега. Он ушел с балкона, когда солнце дало о себе знать алым светом над морской гладью.

Из-за бессонной ночи он проспал дорогу в Иерусалим, и настроение у него было препаршивое, и город показался ему поэтому разочаровывающе обыкновенным – суетливым, бестолковым, непонятным.

Иван терпеть не мог организованных экскурсий и в любой другой раз, конечно, побродил бы по Иерусалиму сам. Он делал это во всех портах, в которые заходил «Келдыш», – в Акапулько, в Галифаксе, в бесчисленных портовых городах по всему миру.

У него даже велосипед был на судне, и, как только команда сходила на берег, он колесил на этом велосипеде по улицам. Особенно Копенгаген ему запомнился вот так, в велоспедном ритме: парусники у причалов, черепичные крыши домов и медные – соборов, и тот самый дом на углу Восточной улицы и Новой Королевской площади, куда феи в сказке Андерсена принесли калоши счастья…

Но сейчас у Ивана не было ни малейшей потребности во впечатлениях, и он машинально мчался вместе со всей группой вслед за экскурсоводом – почему-то вся экскурсия происходила вот так, бегом, – смотрел направо и налево и производил прочие подобные действия, ничего не дающие ни уму, ни сердцу.

Так же машинально вошел он в храм Гроба Господня, увидел Голгофу, распятие, потом, уже в Кувуклии, стоя у Гроба, вспомнил, что Бутузов просил освятить крестик, положил его на гладкую каменную плиту рядом с другими крестиками и иконками…

Иван никогда не был религиозен, хотя и неверующим себя не считал. Как большинство людей, он полагал, что в мире, конечно, существует некая сила, которая выше нас и не поддается нашему разумению, но никакой связи между этой силой и церковью – свечами, ладаном, золотыми окладами икон, кагором из ложки – не чувствовал.

Может, если бы Таня или мама обращали его внимание на эту связь, она стала бы иметь для него значение. Но мама сторонилась церкви – видимо, нелегко ей дался тот монах-художник! – а Таня говорила, что в ее молодости все были позитивистами, материалистами, и она тоже, и в старости ей этого уже не переменить.

Так что никакой тяги к религиозному обряду Иван в себе не обнаруживал. Скорее уж он чувствовал сверхчеловеческую силу в природе, в тех ее явлениях, которые наблюдал как ученый. В терминологическом смысле, насколько он знал, это называлось пантеизмом, но о терминологии такого рода Иван задумывался мало – ему и своей, научной терминологии было достаточно для осмысления и анализа действительности.

И в храме Гроба Господня, и когда уже вышел из него, он думал только о том, что больше существовать в состоянии неопределенности не может. Но та неопределенность, которую он чувствовал сейчас, была связана вовсе не с верой или неверием. Совсем не о религии думал он в городе, где к мыслям о ней располагало буквально все.

Мама указала его электронный адрес в письме, которое отправила в Иерусалим курьерской почтой. По мнению Ивана, отправила просто в неизвестность. Но ответ пришел. Это было название иерусалимской улицы и номер дома; даже без подписи.

«Не сильно-то за тридцать шесть лет, – подумал Иван, – изменился… этот человек».

Он не знал, кем ему считать этого человека, и это следовало теперь все-таки понять.

Лестницы в доме были расположены так странно, что Иван несколько раз попадал на какие-то непонятные этажи, к подсобным помещениям; один раз даже в гараж спустился, когда понял, что перепутал лестницу и должен вернуться обратно, чтобы найти нужную. То есть это не лестницы, конечно, были странные, а просто он не мог в них разобраться. Его растерянность переходила в рассеянность, в этом было все дело.

Когда он наконец поднялся к нужной двери, то был уже зол на собственную бестолковость.

Он позвонил в квартиру еще снизу, с улицы, и она была уже открыта все то время, что он бродил по этажам. Он успел разглядеть висящую у квартирной двери то ли колбочку, то ли коробочку, успел вспомнить, что она называется мезуза и что в ней лежит листок с молитвой, – и тут же увидел на пороге квартиры человека.