Анна Берсенева - Игры сердца

– Как это чуть не свалился?

Иван почувствовал, что холодеет. Никаких причин не было для того, чтобы испытывать страх из-за неизвестного ребенка. Но по всему его телу прошла волна страха, и с этим так же невозможно было ничего поделать, как и с отчетливостью, ясностью его воспоминаний о Северине – о ее лице, словно бы сделанном из венецианского стекла, о прозрачных ее ресницах…

– Да как детки малые падают? – пожала плечами Прасковья. – Шажок шагнул – и готово. Я тогда как раз в деревню уехала, родительские могилки проведать, не было меня. Северинка чуть свет на молочную кухню побежала, ей там бесплатно творожок для малого выдают и кефир тоже. А Дедал как-то дверь открыл и в коридор вышел. А комната наша с лестницей рядом, вот он между прутьями на площадке пролез – и вниз. Хорошо, штанишками зацепился, пояском. Девчата потом рассказывали: висит над ступеньками, а сам молчит, не плачет, головой еще вертит – интересно ему. Бесстрашный он уродился, Дедал-то, и любопытный больно, все ему надо знать. Не в тебя ли?

– И… что? – с трудом выговорил Иван.

Прасковья рассказывала так обстоятельно и невозмутимо, словно речь шла о самых обыкновенных вещах. Краем сознания он понимал, что ее отношение ко всей этой дичи – часть той же крестьянской обстоятельности, с которой она оценила его благосостояние и которая так ему претила. Но думать об этом всерьез он сейчас не мог.

– Все общежитие сбежалось, – все так же спокойно ответила Прасковья. – Кое-как за шкирку его вытянули. Спасибо, легкий он, как воробей, не оборвался с пояска. Крик, конечно, поднялся: нарожают, мол, неведомо от кого, потом дальше блядовать уйдут в свое удовольствие, а дите без присмотра бросают! У людей-то зла хватает. Тут Северинка как раз вернулась, Дедала своего так к себе прижала, что пакетики все в руках у ней лопнули, сама трясется, кефир по юбке течет. Так и стояла, пока в комнату ее не отвели. А вечером, здрасьте вам, милиция за ней приходит. Я тогда с деревни вернулась, это при мне уж было. Собирайся, мол, сигнал на тебя поступил, что ты своего ребенка нарочно с лестницы сбросила, чтоб от обузы избавиться. И Лешка в понятых стоит, ухмыляется, и свидетельница тут же – Надька Пирогова. Вот кто вокруг него так и вился! Вот кто замуж-то за него хотел! Понятно, Северинка ей была как кость в горле. Ну, Надька и показала на нее: видела, мол, как она мальца с лестницы столкнула и сама убежала. А что Лешка ей, Северинке, шепнул, когда уводили ее, это я своими ушами слышала: получи за свои выкрутасы, в тюрьме поумнеешь – выйдешь, а не поумнеешь – на зону отправишься.

Прасковья наконец закончила свой неторопливый рассказ и замолчала. Иван молчал тоже. Молчание висело в комнате зловеще, как шаровая молния.

– Вот такие у нас дела, – вздохнула Прасковья. – Все как есть тебе рассказала. Поеду теперь.

Она не спросила, что он думает об услышанном. В ее голосе не было интонаций, которые означали бы, что она ожидает, чтобы он ее остановил. Она в самом деле сделала то, зачем приехала, и теперь уезжала обратно. И в этом была та же простая обстоятельность, которая еще минуту назад его раздражала.

Теперь Иван не знал, что он чувствует. Минута переменила его.

Он стоял в оцепенении. Прасковья пошла к двери.

– Где вы остановились? – проговорил он ей в спину.

– А нигде. – Она обернулась и пожала плечами. – Чего мне в вашей Москве делать? День тут проплутала, пока тебя нашла, а уж жду не дождусь, как бы до дому добраться. На вокзал поеду – через два часа поезд идет.

– Я вас отвезу, – сказал Иван.

Она не возразила.

Город стоял в сплошной пробке. Пришлось объезжать через Третье кольцо, и Ивану казалось, что путь тянется бесконечно.

Всю дорогу они не сказали ни слова. Только когда проезжали площадь Европы, Прасковья спросила, указывая на авангардистскую скульптуру, вокруг которой веяли на ветру европейские флаги:

– Это что за памятник у вас?

– «Похищение Европы».

– Дурью вы тут маетесь, – с сердцем сказала она. – Нету на вас советской власти. Надо ж такое страхолюдство посреди площади выставить! То-то Северинке небось понравилось. В самый раз для нее. А чего ее похищать, Европу вашу, кому она нужна?

Иван остановил машину возле Курского вокзала.

– Ну, прощай, – сказала Прасковья. – Спасибо, что подвез.

Она не сразу разобралась, как выйти из машины, – дергала за разные ручки. Потом наконец открыла дверцу. Иван не трогался с места – почему, сам не понимал. Прасковья шла не оборачиваясь и вскоре смешалась с вокзальной толпой.

Кажется, до города он еще не доехал. Автобус, шедший перед ним по узкой дороге, остановился, выпуская нескольких человек, и Иван остановился тоже. Когда автобус уехал, а он опустил стекло машины и спросил, это ли Ветлуга, одна из оставшихся на дороге, разбитная бабенка, охотно проокала в ответ:

– Это, это! Только до центра далеко еще. Ничего, машина у тебя хорошая, доедешь!

Она сказала это так, будто бы насмешничала, но сразу же улыбнулась Ивану с подбадривающей доброжелательностью.

Впереди, на высоком берегу реки, белели две церкви. Из-за их белизны, которая казалась еще ослепительнее в окружении позднего листвяного золота, городок над рекой выглядел идиллически.

Идиллия поувяла, когда Иван въехал в Ветлугу. То есть церкви-то и вблизи были красивы – видимо, их недавно отреставрировали, а может, даже и заново отстроили, – но все остальные дома смотрелись куда как похуже. Штукатурка на их старой мощной кирпичной кладке совсем облупилась, а улица, которая вывела Ивана к центральной площади, выглядела так, словно по ней недавно отбомбились военные самолеты, – сплошь состояла из колдобин, в которые машина ухала так, что он чуть язык себе не откусил.

Но все-таки силуэты домов, между которыми он ехал, были совершенны, и так же совершенны были все здания, окружающие площадь. Собор, стоящий на ней, казался непомерно большим, просто огромным среди невысоких домов, окна которых смотрели ясно и наивно, как бесхитростные глаза.

Иван впервые видел такой маленький и такой старинный русский городок. Судьба, а вернее, работа носила его по всему свету, но всегда лишь в те места, где были моря-океаны, и только теперь он понял, что никаких других мест вообще-то и не знал.

А в Ветлуге была только река – вот эта, полноводная, в которую смотрелись белые церкви. Она была красива, и городок, построенный с простой основательностью, наверное, был красив. Но Иван не замечал его красоты, хотя и видел ее. Она была ему сейчас безразлична.

Всю дорогу до Ветлуги – бесконечная это была дорога, и просторы, сквозь которые летела его машина, были бесконечны – он думал о Северине, и ему почему-то казалось, что он думал о ней всегда, даже когда вовсе не вспоминал о ее существовании; такие дни, недели и месяцы, конечно, были, да он в основном вот именно и не вспоминал о ней. Но теперь ему в это не верилось. Ее венецианское лицо – невозможно было даже понять, красиво оно или нет, – светилось перед ним сквозь белые стены церквей и октябрьское золото берез, и это виденье было таким ясным, каким бывает только мираж в пустыне.