Наташа Апрелева - Посторонним В.

Оксана говорила, качала головой, даже немного жестикулировала, то приближая к моему лицу худые пальчики без всякого маникюра, то удаляя, а у меня звуки сделались отдельно, и картинки – тоже отдельно, и какие-то слова, может, даже не Оксанины – а пары подростков-эмо за соседним столиком – неприятно не соответствовали ее старательно открывающемуся и закрывающемуся маленькому рту.

Я так испугалась, что сознание милосердно отключилось. Заметила, что мои внутренние Веры очень заботятся обо мне: то не позволяют запоминать что-то, разрушающее и перерубающее мозг в фарш, то защищают от плохих новостей. Жалеют.

Оксанины страшные слова отдельными облачками стояли над пластмассовым нарядным столиком, немного подталкивая друг друга овальными гладкими боками.

Разбился на машине. Искалечился. Руки-ноги. Поломал. И с головой. Чего-то. Одна нога с гирей. На руке операцию. Вроде делали. Похудел. Желтый. Я ничего не знала.

Оксана могла бы подойти – румяная, похорошевшая – и сказать мне – обжирающейся вишневым пирожком, – что В. «похоронили месяц тому». Стоп.

Удачно я пошутила про кладбище. Стоп.

Нет, нет, стоп. Стоп. Стоп. Стоп. Думать об этом было невозможно. Слушать Оксану было невозможно. Тем более я уже не слышала. Собрав всю свою светскость и воспитание, я улыбнулась Оксане и вежливо выговорила:

– Оксаночка, извини, дорогая, совершенно забыла, что у меня совещание в двенадцать… Уже опоздала, побегу, а? Не обижайся, пожалуйста, очень приятно было тебя увидеть, прекрасно выглядишь, ты мне позвони, и я тебе позвоню…

Вышла из Макдоналдса, ноги подкашивались в самом прямом смысле, разревелась. Успокоилась. Снова разревелась. Шел мелкий дождик, холодный, а слезы – горячие, они смешивались с дождем, приобретая общую и даже приятную для лица температуру.

До Пироговки было пять минут пешком. Я все равно не зайду к В. Я обещала Олафу, я поклялась. Но я пройду мимо, я узнаю в справочной номер палаты, и еще что там узнают в справочных?

В пироговкинском приемном покое скучали на грязноватых каталках бомжи и небомжи, заметила небольшую лужицу крови под одним из них, седоватым мужчиной с разбитой головой, но меня не тронула бы, наверное, и целая река крови, мирно текущая по больничному коридору. Дошла до справочной, выстояла небольшую очередь, задала свои вопросы. Получила ответы, такая-то палата, состояние удовлетворительное.

Просидела на коричневой клеенчатой лавке, сколько, не знаю. Встала, поехала домой, размазывая слезы, холодными руками по горящим щекам.

00.00

Проревела весь день, прячась от детей в спальне с ноутбуком, типа болит голова! спать, умираю, хочу! надо работать!

Прилежно старалась не «думать о белой обезьяне», получалось не очень-то. Разговаривала по телефону с мамой, теткой, подругами, очень напрягалась, чтобы не отвечать на традиционные ежевечерние вопросы: «Как дела?» и «Что делаешь?» развернуто и непонятно: «Он в больнице, гиря на ноге, операция на руке, что-то с головой, желтый. Разбился, на машине, в хлам, месяц назад, я ничего не знала. Я не смогу к нему пойти, потому что Олаф ни в чем не виноват, и я обещала, но и В. ни в чем не виноват, и все мы, и все мы, и все мы. Я ничего не знала. У меня соленая вода плещется в голове, булькает в легких, подпирает сердце, проплескивается немного слезами, я не вижу ничего, я не слышу ничего, я не соображаю ничего, кто перевернет меня вниз головой, выльет соленую воду, кто понажимает на грудную клетку в ритме искусственного дыхания?

Кто возьмет меня за холодную мокрую руку и отведет к В., на больничную железную кровать с гирей, чтобы ему не было ни больно, ни страшно?»

И мама, и тетка мне бы ответили одинаково: «Ты взрослая женщина, жена, мать, занимайся своей семьей, у Лизы двойка по географии, Павлик запустил французский, у Олафа двойная жизнь, какой В., нету, нету, нету никакого В., приди в себя, опомнись».

00.30

У меня были сомнения, учитывая позапрошлый ноябрь, но сейчас окончательно убедилась, что, если бы местной развлекательной газетой «Теленеделя» проводился конкурсный опрос на тему «Было ли вам когда-нибудь гаже, чем сейчас», я бы стопроцентно заняла первых два места, а также отхватила бы приз зрительских симпатий и еще какое-нибудь дополнительное звание.

Работала, составляла план выставочных мероприятий – для Фединьки, при этом пристально изучала календарь, кстати, сообразила, что сегодня 17-е – то есть Дата. Мы познакомились с В. 17 декабря. Вряд ли такое совпадение означает хоть что-то, но я углядела в этом великий и ужасный смысл, расстроилась дополнительно.

Вообще я маньячка, а относительно значимых дат, связанных с любимыми мужчинами, поднимаюсь с метлой до лысогорских неверных высот. Поняла, почему.

Вот эта самая цифра в календаре, означающая, что вы знакомы месяц, или три, или полгода, – дает тебе законное право не сдерживать себя в эмоциях, обрушиться стихийным бедствием, снежной лавиной, огненной вулканической лавой пролиться на того самого, кто. Затопить его волной цунами, говорить о своей любви долго, потому что есть повод – месяц знакомства. Или три. Или полгода – это просто отлично, можно с учетом явной юбилейности превзойти себя и говорить о своей любви еще дольше.

01.00

Расскажу Олафу, другого выхода я не вижу.

«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне». [22]

Мой большой недостаток и даже огромная беда – это то, что я не умею вовремя останавливаться. Или вовремя замолчать. Делаю лишнего, говорю лишнего. Знаю, что не надо. Но так все и происходит, и я постоянно становлюсь виноватой на фоне разумных и достойно молчащих мужчин, женщин, даже детей. Мне не стоит даже и начинать. Как вот сейчас.

«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?»

Надеюсь, у меня будет возможность поступить с этим письмом ровно так, как и со всеми остальными: радостно уничтожить – не доставайся же ты никому. Бред, не думай, что я как-то переоцениваю) значение отправленных мною тебе буковок, но это вообще единственное, что могу сделать, в чем себя проявить или не проявить. Это мой театр, погорелый, мой английский клуб, лестница Якоба, [23]окно в Европу и экспериментальный авиалайнер. Меня реально много в моих письмах, я стараюсь втиснуть, всунуть и плотно утрамбовать в текстовый формат все: интонации, паузы, настроения, вдохи-выдохи, улыбки и кривлянья. Саккумулировать энергию и отправить тебе. Гиперболоид одного моего коллеги, может, слыхал? Я люблю свои письма, а они любят меня, потому что они – это и есть я.