Анна Богданова - Юность под залог

– А почему это он утром в ванную-то ходить не должен?! – вылупилась на сватью Зинаида Матвеевна. – Утром и вечером люди завсегда в ванную ходят! Как же без ванной-то?

– Ой! Зинаид, знала бы ты, что он там делает!

– А что? – навострилась Зинаида Матвеевна, ожидая услышать что-нибудь тайное и непременно предосудительное об Алексее Павловиче. – Что он там делает?

– Клизму, – как ни в чем не бывало проговорила Ульяна.

– Клизму?! Зачем?! И что, каждое утро?

– Вот и я говорю, зачем в выходные-то делать? Дурень?

– Нет! Вы мне объясните! Я что-то ничего понять не могу! У Алексей Палыча запоры, что ли?

– Да при чем тут запоры?! – поразилась сватья.

– А при чем тогда клизма? – изумилась Гаврилова.

– Да чтоб изо рта не пахло! Как ты не понимаешь-то, Зин?!

– А что, это помогает?

– Ха! Ну ты сама-то посуди. Если он с утра выпьет чекушку, как его на проходной на фабрику-то пропустят? Скажут: ты, Метелкин, пьян, иди к директору. А если он себе клистир этой самой чекушкой поставит, никто и не догадается ни о чем. У нас, на кондитерской фабрике, все мужики так делают. Похмелиться-то надо! А как? Они все с утра уж пьяные в ломотень, а начальство ничего понять не может. И не придерешься. Чего тут непонятного-то?

– А я вот ведь как считаю... – философствовал Метелкин. – Нетути никакого смысла! Ногами в состоянии передвигать – вот тебе и весь смысл!

– Уже, того-этого, глаза продрали? – На кухне появился дядя Моня – он, как всегда, стоял в своем обычном наряде, держа в руках с каким-то священным трепетом портновские ножницы. – Что вы, того-этого, не сказали, что у нас гости? Я б принарядился, – дядя Моня имел в виду не иначе как свою парадную алую ленту. – Ну теперь уж поздно, того-этого. Я тоже чайку похлебаю, – решил он и пристроился на ящике с картошкой. – Мне осталось три простыни прострочить и, того-этого... – делился он, разгрызая рафинад, и почему-то напомнил Зинаиде Матвеевне кролика, несмотря на то что у грызуна впереди два ярко выраженных зуба, а не один, как у Мони.

– Доброе утро! Ой! Мама! И ты тут! – В кухонном проеме появилась Аврора. – Опять чай холодный пьете?

– Как спалось, Басенка? – просто так, чтобы поддержать разговор, спросила Ульяна Андреевна. Тут сразу замечу, что нашу героиню в метелкинской семье называли Басенкой. Как только впервые Юрина мать увидела будущую невестку, повторила в восторге прозвище, уже данное ее сыном Авроре. «Какая хорошая девочка, какая красивая, прямо басенка, а не ребенок!» – умилилась тогда она. Откуда взялось это слово и что обозначало, в точности никто из членов семьи Метелкиных пояснить не мог. Скорее всего, Ульяна Андреевна с братом привезли его вместе со своими скромными пожитками из Ярославля в Москву много лет назад, а значение этого слова можно узнать в «Толковом словаре живого русского языка» В.И. Даля (чуть было не написала «в девичестве» Луганского). Итак, слово «басенка» выражает пригожесть, расхорошесть и красоту.

– Живот мешал, а так нормально, – ответила Аврора. – Мам, ты отца ждешь?

– С чего это мне его ждать-то?! – вспыхнула Зинаида Матвеевна. Она тщательнейшим образом скрывала свои чувства к Владимиру Ивановичу, а также всячески, самыми изощренными способами маскировала нечастые, долгожданные встречи с ним. – Я вообще не знала, что он сегодня сюда приедет! Я к тебе пришла узнать о состоянии здоровья.

– Так я ж тебе вчера вечером сказала, что он приедет!

– А очень мне нужно помнить, когда Гаврилов соизволит дочь повидать! Надо мне это больно! – ворчала Зинаида, а на душе разливалось приятное тепло, вызванное дочерним подтверждением того, что сегодня она увидит экс-супруга, а может, повезет, и он ущипнет ее незаметно в темном, узком метелкинском коридоре. – Ты мне лучше скажи, как сама, как плод! Сильно брыкается? – И Зинаида Матвеевна с беспокойством посмотрела на Аврорин живот, который вырос как-то сразу за последние полтора месяца – до этого беременности дочери не замечал никто: ей даже места не уступали в общественном транспорте (что для того времени являлось просто нонсенсом).

Наша героиня не успела ответить на материн вопрос – в дверь позвонили.

– Надо, того-этого, все-таки принарядиться пойти! – решил Парамон Андреевич и, вскочив с ящика, скрылся в темноте коридора. За ним вразвалочку последовала Аврора. Зинаида Матвеевна, приложив руку к груди, словно удерживала сердце, которое того и гляди выпрыгнет на серый, никогда не мытый линолеум с черными штрихами от уличной обуви.

– Аврик! Здравствуй! Как дела?! Как ребенок? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – отстукивал заботливый отец по обшарпанной, пыльной калошнице. – Схваток еще не было? Твой папа вышел из больницы совершенно здоровым и счастливым человеком! Что там со мной было! Что было! Ты просто не представляешь! Как мать поживает? Все носится со своим Генькой-падлой, как со списанной торбой? Сучья любовь у твоей матери к нему! Сучья! Вот что я скажу! – орал Гаврилов в коридоре.

Вообще ему стоило только появиться на пороге метелкинской квартиры, как тихая «болотная», размеренная и невозмутимая жизнь смывалась, увлекаемая напористым, никому не подвластным течением водопада под названием «Гаврилов», сносящим на своем пути все, даже ту окаменелую косность и вязкий застой среды теперешней обители дочери. Все вокруг вдруг начинало двигаться, колыхаться, ходить ходуном – одним словом, все приводилось в действие, быть может, бессмысленное, ненужное и подчас разрушительное, но жилище хоть на час-полтора наполнялось жизнью. Воздух сотрясался от удивленных, громких, иногда восторженных, иногда выражающих недовольство возгласов Гаврилова, верхняя одежда, гроздьями навешанная на хлюпкие крючки, срывалась и летела на пол вместе с крючками, тапки, подкинутые к потолку, делали петлю и с грохотом падали куда придется, дверцы навесных шкафчиков то и дело хлопали – тук-стук, вот-вот грозя сорваться с петель...

И сейчас Владимир Иванович подобно урагану ворвался в кухню и, не замечая никого из присутствующих, продолжал возмущаться на повышенных тонах (на пониженных он говорил крайне редко – только в тех исключительных случаях, когда ему что-то от кого-то было нужно):

– А Кукурузин, падла, думает, наверное, уволить меня! Ха! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук! – плевался и стучал он. – Как бы не так! Аврик! Ты не знаешь своего отца! Мне товарищ Коротайко, мой доктор, сказал, что Кукурузин не только не имеет права меня уволить! Нет! Я займу его место! О как! – бесстыдно заливал Гаврилов. – Зинульчик! И ты тут! Здравствуй, здравствуй! Пришла посмотреть на своего Вовульчика?! – увидев бывшую супругу, воскликнул он.

– Значит, мой Генечка – падла?! Значит, я с ним ношусь, как со списанной торбой?! – поджав губы, расходился Зинульчик. – Значит, у меня к нему сучья любовь?! – взревела она.