Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова

Это было особенно мучительно потому, что, кроме такого вот странного, не определимого словами ощущения его в себе, Тоня совершенно как наяву чувствовала и другое, живое: прикосновения его рук – жесткую ласку мозолей, губ – раскаленные, сухие от страсти поцелуи, ресниц – колкую нежность его лица вплотную к своему лицу... И все его тело – в себе, так осязаемо, так физически отчетливо, что закушенная подушка не помогала сдерживать отчаянный стон!

Это длилось и длилось, эта боль не отпускала всю дорогу и потом, уже в Москве. И через неделю не отпустила, и через месяц нисколько не унялась, осталась такой же острой, как в то первое утро без него. Боль преследовала Тоню повсюду, заставляла не спать ночи напролет, просить неизвестно кого то о том, чтобы он привел к ней Кастуся, то, в отчаянии, чтобы помог его забыть... Но забыть его было невозможно – все напоминало о нем, все! Даже фигурка танцовщицы, которую Тоня, вернувшись, поставила на обычное место на папином столе, была так же горяча, как его ладонь, когда он протянул ей эту фигурку и она впервые прикоснулась к нему – сначала к его ладони и сразу, всем телом, ко всему его телу...

Даже ребус, привычный домашний ребус на старинной фаянсовой пепельнице, слово в слово повторял то, что он сказал Тоне на берегу лесного озера: «Где река текла, там всегда мокро»... Как будто бы вся ее прежняя жизнь дана была ей только для того, чтобы помочь встретиться с ним, не пропустить эту встречу! Но зачем, но почему так мучительно, так безысходно? Этого Тоня не знала. И никто этого не знал.

Через месяц она поняла, что сердобольная женщина в поезде говорила не о чьей-то, а о ее беременности. Она поняла это не только по несложным женским признакам, о которых ей лет, наверное, с десяти не уставала напоминать мать, боявшаяся, как бы дочка не принесла в подоле байстрюка-нахлебника. Просто она почувствовала, что это непроходящее, постоянное ощущение его присутствия у нее внутри получает какой-то новый оттенок. Он в самом деле остался у нее внутри, остался физически, а не одним только мучительным воспоминанием.

Тоня не удивилась этому и не обрадовалась. Разлука с Кастусем накрыла ее так плотно, так беспросветно, что под этот покров не проникали никакие чувства. Она и к врачу бы не собралась, если бы не Иришка Сеславинская. Вообще-то они с Тоней виделись теперь нечасто. Иришка училась в консерватории, свободного времени у нее почти не было, к тому же у нее происходил бурный роман с каким-то французским музыкантом. Но, впервые увидев подружку через месяц после возвращения из Глуболья, она ахнула:

– Что с тобой случилось, Тонечка?

– Ничего, – с трудом выговорила Тоня. – Что со мной может случиться?

– Ой, неправда! У тебя глаза знаешь какие? Как будто тебе в сердце нож раскаленный воткнули, а ты еще живешь как-то.

Видимо, привычка к оперной тематике сказалась на Иришкиной манере говорить. Впрочем, в ее словах не было преувеличения. Но все же объяснить, что с ней произошло, Тоня не могла даже Иришке, несмотря на сочувственную легкость, которая была той присуща. Все, что она могла высказать словами, и близко не объясняло того, что стояло у нее в сердце тем самым раскаленным ножом. Поэтому она сказала самое простое, что пришло в голову:

– Я беременная, Ир.

– Да ты что! – воскликнула Иришка. – Когда же ты успела, ты ведь на торфяниках была! То есть, ну да, что это я говорю... Можно, конечно, и на торфяниках... Ой, Тонечка, что же ты теперь будешь делать? – Она посмотрела с сочувственным интересом. – Неужели рожать?

– Конечно, – вяло кивнула Тоня. – Что же еще?

– Ну, что... Можно и не рожать. Все-таки ты одна, мама твоя ведь не поможет, наверное. Ужас какой, я бы ни за что не решилась! – Иришка даже вздрогнула, видимо, представив для себя подобную перспективу. – А он кто? – осторожно поинтересовалась она. – Он про ребенка хотя бы знает?

– Не знает. У него семья. Четверо детей.

Словами все вообще-то объяснялось предельно просто. Выгляжу плохо, потому что беременная. Отец про ребенка не знает, потому что женат. Все эти причины были абсолютно правдивы, и их объяснение не требовало никаких душевных затрат.

– Господи! – Иришка даже за голову схватилась. – И как тебя угораздило в такого влюбиться?

– Почему ты думаешь, что я в него именно влюбилась?

Впервые за весь этот месяц на Тонином лице появилось подобие улыбки. Очень уж по-детски смешным было неподдельное Иришкино сочувствие.

– А иначе ты бы такая не была, – уверенно объяснила та. – У тебя задето сердце, это точно! А когда ты будешь рожать?

– Не знаю, – пожала плечами Тоня.

– Как не знаешь? А врач что говорит?

– Я у врача не была.

– Нет, так нельзя, – решительно сказала Иришка. – Все-таки роды – это опасно, по-моему. Во всяком случае, трудно. К врачу надо пойти поскорее. Хочешь, я с тобой схожу?

Может, Иришка, по свойственному ей легкомыслию, назавтра забыла бы о Тониной беременности в вихре своей увлекательной жизни, но она успела рассказать об этом маме, а уж та проявила настойчивость.

– Тонечка, – сказала Сеславинская, – я не могу относиться к твоей судьбе с равнодушием. В конце концов, ты столько лет в нашем доме как своя! Тебе надо пойти и показаться врачу немедленно. Ты такая бледная... У тебя ничего не болит?

У Тони ничего не болело, она никуда не хотела идти и никому не хотела показываться. Но когда Екатерина Андреевна все-таки, чуть не за руку, отвела ее к врачу, выяснилось, что повод для беспокойства в самом деле есть.

– Сердце у тебя явно нездоровое, – объяснил врач, не гинеколог, а терапевт, к которому Тоне пришлось пойти тоже, чтобы встать на учет по беременности. – Неужели никогда не болело?

– Никогда.

– А слабость, одышка? Чувствовала, что задыхаешься?

– Да.

Это Тоня в самом деле чувствовала, да еще как! Весь последний месяц она только это и чувствовала – что задыхается, и еще то, о чем сказала Иришка: что в сердце ей словно нож воткнули. Но она не думала, что это связано с физическим недомоганием.

Впрочем, какое именно у нее недомогание, врачи так и не определили. Они лишь качали головами и хмурились, рассматривая оттиски ее кардиограмм, потом положили ее в больницу на обследование, потом отпустили домой, но велели все равно побольше лежать и не поднимать тяжестей, потом снова положили в больницу...

– Видимо, что-то наследственное, – говорили они. – Родственники сердцем не страдали?

В том, что мать не страдала сердцем, Тоня была уверена, просто потому, что ее мамаша и слова «страдать» или «сердце» были несовместимы. Болело ли сердце у папы, она не знала. И других родственников не знала тоже.

Но вообще-то все действия врачей оставляли Тоню совершенно равнодушной. Ей было все равно, как она родит – она не ждала этого и не боялась ни за себя, ни за ребенка. Да она и не представляла его себе, ребенка. Правда, когда он начал шевелиться у нее внутри, это потрясло ее, но только потому, что было каким-то новым, очень сильным знаком того, что Кастусь остался в ней, с ней и, как она вдруг робко подумала, знаком того, что так это теперь будет до конца ее жизни.