Анна Берсенева - Яблоки из чужого рая

Сергей знал, что все эти трудности происходят в ее жизни из-за него. Но, когда он думал об Анюте, то, сердясь на себя за эгоизм, он думал все-таки не обо всех этих трудностях, которые она воспринимала как данность, а совсем о другом. Например, о том, что она красива той необъяснимой красотой, про которую с исчерпывающей неясностью говорится: ни в сказке сказать, ни пером описать. Что, когда голова у нее мокрая после дождя или после купания в Соже и вдруг подует ветер, то волосы закрывают ее лицо легкой серебряной решеткой, и она смотрит из-за этой решетки таким взглядом, за который жизнь отдашь, не задумываясь, и этот взгляд направлен на него…

Когда у него появились первые серьезные деньги, он был рад этому по единственной причине: потому что оказалось, что эти деньги могут сохранить и даже перевоссоздать для его жены то, что было ей дорого. И даже эту, им данную, возможность Сергей считал слишком обыденным ответом на счастье, которое она ему дала.

Но, как выяснилось уже очень скоро, настоящим ответом на данное ею счастье оказалось принесенное им горе.

Сам он, кроме горя, чувствовал еще и стыд оттого, что не нашел в себе силы хотя бы не мучить ее своим присутствием. Он воспользовался ее разрешением остаться рядом с нею – конечно, она просто пожалела его, совершенно раздавленного собственной мерзостью, а что же еще? – и остался. Хотя должен был немедленно уйти и не заставлять ее постоянно видеть перед собою мужчину, который разрушил ее счастье только потому, что у него что-то как-то по-новому зашевелилось между ног.

Он знал, что не просто изменил жене, как с легкостью изменяет большинство мужчин, не видя в этом повода для каких-либо перемен в своей семейной жизни, а вот именно разрушил ее счастье, не говоря уже о своем. Потому что разорвал ту сильнейшую сердечную связь, которая была между ними.

Если бы Анюта выгнала его, он не выдержал бы мученья с Амалией. Это было дико, стыдно, позорно, но он знал, что это так. Он не выдержал бы этого так же, как не выдержал бы два года в армии, если бы его юной жены не было рядом. Но тогда Сергей ночами просыпался и не понимал, за что ему такое счастье, а теперь – заснуть не мог ночами и прекрасно понимал, что заслужил любое горе.

Но она-то никакого горя не заслужила…

За семь лет странного, межеумочного существования под одной крышей с женой, которую он почему-то даже в мыслях не мог назвать бывшей, его внешняя жизнь как-то незаметно и хрупко, однако все же упорядочилась. Но при этом Сергей чувствовал, что его внутренняя жизнь запуталась так, как будто все эти годы он не ходил на работу, не строил и не исполнял каких-то серьезных по этой работе планов, не принимал на эту работу других людей, за которых должен был потом отвечать, – вообще не жил, а только погружался в трясину. Каждый день – еще немного вниз, в безысходность и безвозвратность.

То, что он вдруг вырвался из этой трясины – не к счастью, конечно, никакого счастья быть уже не могло, но хотя бы к тому состоянию, в котором не был бы себе отвратителен, – оказалось связано с Марусей.

В пятнадцать лет Маруся впервые влюбилась.

Сергей был к этому совсем не готов – и растерялся. У нее очень нелегко проходило то, что называется подростковым возрастом; она была слишком эмоциональной и чуткой, чтобы это далось ей легко. Маруся то плакала, то смеялась – все без причины, – считала себя то уродиной, то дурой, но, к счастью, при всем этом не стала его чуждаться.

Даже, пожалуй, наоборот. Именно в это, для нее нелегкое, время она стала тянуться к нему еще больше, чем раньше, хотя больше было уже, кажется, невозможно.

К тому же именно в это время умерла ее бабушка. Дарья Егоровна была настолько недалеким, настолько погруженным в самую беспросветную обыденность человеком, что никакой внутренней связи у нее с Марусей не было, да старуха ее и не искала. Но все-таки она любила внучку, все-таки хоть как-то заботилась о ней. Ее глупость иногда доводила Сергея до белого каления – как тогда, когда Маруся наелась семян наперстянки, которые почему-то оказались в кухонном шкафу вместе с маковыми семенами, а бабка, вместо того чтобы срочно вызвать «Скорую», стала лечить ее отваром конского щавеля. Но все-таки эта недалекая бабка помнила, что на ее попечении находится не только коза и поросенок, но и живой человек, которому необходимо хоть какое-то внимание.

Амалия не помнила этого совершенно; точнее, просто не сознавала. Ее внимание к дочке проявлялось только в том, что она не скрывала от нее никаких проявлений своей смутной, дисгармоничной натуры, называя это доверительными отношениями. Доверительность заключалась также и в том, что она брала Марусю с собой на тусовки творческих личностей.

Насколько Сергей мог понять из Марусиных рассказов, главной приметой творческого духа была в этих людях глубокая самовлюбленность.

Но не мог же он запретить Амалии водить с собой дочь туда, куда она считала возможным ее водить! Его права на Марусю были абсолютно птичьими, и он постоянно ожидал, что Амалия снова скажет: «Я запрещаю тебе это делать…»

Амалия ездила в Москву на свои тусовки до того, как Сергей стал ее любовником, и продолжала ездить после этого события, явно для нее не эпохального. Даже, пожалуй, чаще она стала на них ездить. Ей было важно дать ему понять, что его деньги ничего изменить не могут, и если, например, она подрабатывала натурщицей от прежней своей нищеты, то точно так же будет делать это и теперь, когда нищета ей не угрожает. Кстати, она не притворялась: ей в самом деле было все равно, в нищете она живет или в достатке. Точно так же все равно ей было, в нищете или в достатке живет Маруся.

О том, что происходит на этих тусовках, Амалия ему не рассказывала вовсе – не снисходила, а Маруся рассказывала очень сдержанно.

– Ну ты же и сам это представляешь, Сережа, – говорила она, словно стараясь его успокоить. – В основном пьют и разговаривают про то, кто какую картину собирается написать. Или просто сплетничают.

– Тебе это интересно? – осторожно спрашивал он.

– Иногда интересно, а чаще не очень. Но мне там не мучительно, ты не думай, – торопливо добавляла она.

Это было важное добавление. Когда Марусе исполнилось четырнадцать, как раз в год смерти ее бабушки, Сергей уговорил Амалию отправить дочку на месяц в летний лагерь. Это был очень дорогой и, как считалось, очень хороший лагерь в лесу под Переславлем, на берегу Плещеева озера. В лагере учили английскому и компьютерным программам, и – Сергей выяснил это у своего инженера, дети которого ездили туда уже третий год, – там совсем не было идиотских пионерских занятий: линеек, речевок и прочего подобного.