Анна Берсенева - Слабости сильной женщины

– А именно, синьор? – приветливо спросил один из них, со скрипкой.

– Вы видите эту женщину? – спросил Митя тем же патетическим тоном. – Вот эту, похожую на жемчужину в золоте, которая сейчас подошла к вам такой же походкой, какой Венера вышла из воды прямо на картину Боттичелли?

– О да! – охотно подхватывая его интонации, хором ответили музыканты.

– Она прекрасна, не правда ли?

– Правда! – подтвердили они.

– Вот эту женщину я люблю всю жизнь, – вдруг сказал Митя, и Лера чуть не упала, услышав эти слова. – И эта женщина, для которой я готов на все, просит меня о немногом…

– О чем просит синьора эта женщина, походка которой похожа на скольжение гондолы по Канале Гранде? – торжественно раздувая щеки, спросил скрипач.

– Она просит, чтобы я сыграл ей что-нибудь на вашей скрипке, – сказал Митя.

– И всего-то, синьор! – воскликнул парень, сверкнув восхитительной улыбкой и дыркой вместо переднего зуба. – Я бы на вашем месте просто отнял у меня инструмент и даже не спрашивал.

С этими словами он протянул Мите скрипку и подмигнул своим товарищам.

– Благодарю вас, синьор, – церемонно кивнул Митя. – И обещаю, что не возьму ни лиры из тех денег, которые мне удастся собрать. Это будет вам платой за ваше благородство, а мне будет платой радость этой удивительной женщины!

Митя взял скрипку, и Лера увидела, как выражение шутливой патетики мгновенно исчезло с его лица. Он легко коснулся струн смычком, и она узнала этот жест – влюбленный, чуткий вопрос, на который так счастливо и чудесно отвечали ему всегда струны и клавиши… Потом он подкрутил один колок и начал играть – и Лера замерла, забыв обо всем.

Она видела, как меняется его лицо – даже не лицо, а только глаза, – когда звуки вырываются из-под его пальцев и, помедлив мгновение, несутся в небо над Сан-Марко. Радость была в его глазах – от того, что они родились, и одновременно – сожаление, когда они растворялись где-то над высокой колокольней.

Ей казалось, что Митя хочет вернуть эти звуки, но вместо этого создает их заново, и тут же снова отпускает. И все звуки были разные, а мелодия сплеталась сама, накатывалась бесконечными волнами – такими же, как волны в бесчисленных венецианских каналах.

Лера не могла понять, сколько это длилось, и даже не заметила, когда затихли звуки. Ей казалось, они все еще звучат и будут звучать всегда.

Она вздрогнула, увидев, что Митя стоит прямо перед нею, опустив скрипку, и в глазах его, в вечно скрытых под ресницами уголках его глаз, таится то, для чего не может быть слов.

– Лера… – сказал он – или только губы его дрогнули? – Не плачь, прошу тебя, я совсем этого не хотел…

Но слезы сами катились по ее щекам, она не могла их остановить, и в неудержимом потоке слез сияли голубые просветы неба над Сан-Марко, всеми цветами переливался мрамор, величественно высилась квадрига на соборе, и блестели темной глубиной Митины глаза.

– Еще, маэстро! – услышала Лера, и огляделась изумленно: она и забыла, что они не одни!

Вокруг собралась толпа. Кажется, их обступили все, кто был в это время на площади.

– Еще? – спросил Митя – снова едва дрогнувшими губами, не отводя от нее глаз.

– Да, – ответила она.

И звуки полились снова – к ней, к небу, к воде в просветах улиц, к бесчисленным куполам и башням Венеции…

Лера поняла, что звуки затихли, только по шквалу аплодисментов. Бешено хлопал парень из музыкальной компании, зажав под мышкой кларнет; аплодировала молодая парочка в одинаковых ярко-красных пальто; хлопал какой-то старик в смешной вязаной шапочке с голубым помпоном и мальчик лет пяти с покрасневшим от холода носом.

– Благодарю вас, маэстро Гладышев! – воскликнул хозяин скрипки, принимая ее из Митиных рук. – А я только теперь вас узнал. Я вас слышал на «Музыкальном мае» во Флоренции, вы исполняли «Кантабиле» Паганини, помните? А я учусь в Консерватории в Риме. Но бывает же такое! А я-то захватил с собой скрипку только для того, чтобы отыграть билет до Венеции…

– Чего только не бывает, – повернулась к парню Лера. – Я ведь тоже еще вчера не знала, зачем еду сюда.

– А теперь, синьор, – вдруг сказал Митя, обернувшись к гитаристу и подмигивая ему. – Теперь я хочу сыграть на вашей гитаре любимую песню синьоры!

Парень с готовностью протянул ему гитару.

– Моя чудесная синьора любит это больше, чем Моцарта и Вивальди, она у меня невообразимо музыкальна, – приговаривал Митя, трогая гитарные струны.

Лера засмеялась его словам; ветер с Лагуны высушил слезы на ее щеках.

Конечно, он запел про Кейптаунский порт – про то, как четырнадцать французских моряков идут туда, где можно без труда и женщин, и вина найти всегда…

Остальные музыканты тут же подхватили мелодию – полились серебряные звуки кларнета, зазвучала скрипка римского студента. Толпа вокруг засмеялась, и монеты дождем посыпались в жестянку, под следующую песню – про лютики-цветочки у меня в садочке, милая, любимая, не дождусь я ночки…

– Все, синьоры! – сказал Митя, поднимая вверх гитару под смех и аплодисменты. – Я благодарю вас за участие в концерте. Женщину я уже нашел, а теперь пойду искать вина, как только что и было спето.

И, подхватив Леру под руку, он быстро пошел через площадь к Пьяцетте, сопровождаемый овациями.

– Ну, Митенька, – объявила Лера, – можешь быть спокоен: свой билет до Венеции ты всегда отыграешь на Сан-Марко!

Они незаметно забрели далеко – в самую глубь Венеции миноре, – выпили вина в какой-то маленькой траттории, на террасе, зажатой между домом и каналом. Вода плескалась у самых ног, и глухо ударялась о террасу привязанная рядом гондола.

– А дядя Леха? – спросила Лера.

Она хотела объяснить, что – дядя Леха. Но Митя понял и так. Лера догадалась об этом по тому, как осветилось его лицо.

– Он удивительный человек, – сказал Митя. – В нем есть то же, что было в маме, – то же благородство, та же внутренняя утонченность. И понимаешь, он не только чувствует неуловимые душевные движения, но всегда имел мужество жить так, как они ему подсказывали. Даже если потом приходилось тяжело расплачиваться.

– Он так на тебя смотрел всегда… – вспомнила Лера. – Я в детстве не понимала, почему.

«А теперь понимаю», – хотела добавить она, но промолчала.

– Он меня оберегал, – снова улыбнулся Митя. – Как тогда, с Жохом. Говорил, что я должен жить так, как хочу. Меня мама все время хотела так оберегать, но так – не могла. Ей ведь трудно это было – согласиться с тем, что я должен жить, как хочу, ей это опасным казалось… – Как всегда, когда он вспоминал о матери, Митино лицо неуловимо просветлело, и одновременно печальная тень мелькнула в глазах. – Я его спрашивал, Алексея Константиновича, – продолжал он, помолчав. – Я его спрашивал: «Как же – как хочу? А если это будет просто мой каприз?» А он: «Ничего, Митя, твои капризы дорогого стоят». Баловал меня, в общем, – закончил Митя. – Но это ничего оказалось. Жизнь зато никого не балует, он-то это хорошо понимал…