Вера Колочкова - Особое выражение лица [litres]

Тетя Таня вяло махнула натруженной ладонью с выступающими толстыми венами, качнула полным станом, вздохнула и замолчала, глядя куда-то поверх Дилиной головы. Диля сидела, замерев и боясь потревожить ее вопросами, ждала терпеливо. Наконец, опять вздохнув, женщина тихо продолжила, будто перерубая тянущуюся от нее в пространство ниточку памяти:

– Померла Лизавета-то! Прямо на руках Марусиных и померла. Беременная она была, на сносях уже. Схватки начались, дома в это время никого не было, она взяла да и притопала сама к Марусе в амбулаторию. И как на грех в этот день никого, кроме Маруси, там не оказалось – фельдшерица в соседнюю деревню с прививками уехала, а Амирчона в город зачем-то вызвали. Пришлось Марусе роды самой принимать. Опыту практического никакого, страху больше было, чем опыту. Ребеночка кое-как на свет вытянула, у него неправильное предлежание было, а Лизавете помочь не успела. Потом, конечно, проверка была из горздрава, и объяснительных она гору написала, и в прокуратуру ее вызывали… Никто, конечно, Марусиной вины в случившемся не увидел. Все она правильно делала. В условиях амбулатории нельзя было Лизавету спасти. А только деревне разве это докажешь? Деревня, она же слухам верит, а не бумагам. Все в один голос и заговорили, что, мол, специально Маруся Лизавету извела, из любви к Сашке на смертоубийство пошла. Обстановка создалась вокруг Маруси невыносимая, из дому лишний раз на улицу не выйдешь. Я знаю, как это бывает, я сама в деревне выросла. Да еще и Зинаида масла в огонь подлила – на каждом шагу пела, что Маруся по Сашке сохнет, за врача-басурмана замуж идти не хочет. Одной ночью им даже окна в доме выбили, а другой – ворота дегтем измазали, вроде как выказали к Марусе свое отношение. Ну, Маруся и не выдержала…

– И замуж за папу вышла? – закончила Диля конец фразы, болезненно дрогнув лицом.

– Ну да. Только свадьбы у них по-настоящему не было. Приехали в город, расписались, мы с моим Серегой у них свидетелями в загсе были. Помню, лицо у Маруси совсем было белое, как бумага, а глаза отчаянные, внутрь провалившиеся. Такая вот невеста оказалась без места. Увез ее Амирчон к себе в Душанбе – совсем там пропадать начала. Такие письма писала грустные! Все время душа ее в родные края тянулась.

– Да. Я знаю. Она мне рассказывала. Про душу. И про деревню свою рассказывала, как там хорошо. Я ей говорила – давай съездим, а она – нет, говорит, нельзя… И сразу плакать начинала.

– Да уж… – вздохнула тетя Таня, – чего уж говорить, тосковала она сильно. Потом только немного смирилась, когда ты родилась. К этому времени она уж, почитай, десять лет на чужбине-то прожила. – И, помолчав немного, изрекла важно, почти философски: – Русскому человеку, Дилечка, в чужой жизни жить, только маяться. Особенно в азиатщине вашей тяжело. Ты уж прости, что я так говорю…

– Да нет, ничего. А только я бы с вами в этом вопросе поспорила, тетя Таня. У нас в Душанбе раньше очень много русских было. И жили все нормально, душа в душу, и никто в Россию особо не рвался. Это уж потом, когда война началась…

– Вот-вот! Я про то и говорю! Кто вас, горячих азиатов, знает, чего вам в голову взбредет? Решите воевать, и русскому тут же секир-башка!

– Значит, у мамы где-то сестра есть, Зинаида… – задумчиво протянула Диля, пытаясь вывернуть разговор в прежнее русло. – А вы не знаете, она живая еще?

– Нет. Ничего я такого не знаю. Да и зачем тебе? Съездить туда, что ли, хочешь?

– Хочу. А почему нет?

– Да ну, брось… Душу растравишь, и все. Зинаида ж тебя никогда не видела и знать о тебе не знает. Не примет она тебя. Зачем ей? Она себе совесть годами замазала, все забыла. Ты появишься, и обратно расколупывать память да совесть придется. А люди свою совесть ой как не любят расколупывать!

– А может, у меня брат или сестра там есть? Она ведь, наверное, вышла замуж за этого приблудного? Когда мама уехала и дом ей для личной жизни освободила?

– Ну так и что с того, что есть… Они ж тебе все равно чужие, хоть брат, хоть сестра! Ты ж их не видела! Тем более двоюродные!

– Ну да, не видела. Это так. Просто очень хочется знать, что где-то есть хоть и далекие по крови, но родственники. У меня ведь никого нет, тетя Таня. Я же полукровка – ни там меня не признали, ни здесь…

– Ну тогда съезди! Чего уж. По голове, я думаю, не ударят. Только будь готова ко всему. Могут и на порог не пустить.

– Да. Я обязательно поеду. А как деревня называется? Какой там адрес?

– Сейчас, погоди, вспомню. То ли Горелово, то ли Поспелово – простое такое название. Где-то в Пригожинском районе. Да у меня записано, ты мне потом напомни, я посмотрю. И адрес есть. Но я бы на твоем месте об этом пока не думала, девка… Тебе бы с работой да с местом определиться надо, а на родственников рассчитывать – гиблое дело, по-моему.

– Да я на них и не рассчитываю! Мне бы просто посмотреть то место, где мама жила. Но это уж потом, вы правы. Надо сначала работу найти.

Прорезавший квартирную тишину короткий дверной звонок заставил их обеих вздрогнуть, и тетя Таня подхватилась, зашаркала тяжело в прихожую, бурча себе под нос что-то сердитое, вроде того – еще на ее бедную голову кого-то в гости несет… Вскоре из прихожей послышались громкие голоса, один был тети-Танин, низко, но довольно приветливо бубнящий, другой был женский, высокий, на что-то весело жалующийся.

– Да проходи, проходи на кухню, Ирина Григорьевна! Мы тут как раз чаи гоняем. Вот, это Дилечка, познакомься. Она дочка мой давней подруги, из Душанбе сегодня приехала.

– Из Душанбе? – появилась в дверях сухопарая невысокая блондинка неопределенного возраста. – Что, прямо из самого Душанбе? Там, наверное, все еще лето, не то, что у нас, промозглая простудная осень…

Улыбнувшись мило-равнодушно Диле и, видимо, посчитав, что на этом вежливое знакомство закончилось, блондинка изобразила комически слезное лицо, затараторила быстро, как из пулемета:

– Тетечка Танечка, милая моя соседушка, выручай! Посидишь месяц с моим Шуриком, а? Мне на операцию в больницу надо ложиться, черт его знает, сколько я там проваляюсь, а куда собаченцию пристроить, ума не приложу… А я заплачу, сколько скажешь! И корма оставлю…

– Так… Так я ж не могу, Ирина Григорьевна! – кое-как вклинилась в быстрый поток ее слов тетя Таня. – Я и сама завтра к Тамарке уезжаю! Вызвала меня с внуком сидеть. Чего-то не заладилось у нее там с новым мужиком, не справляется ни с ним, ни с ребенком. Так что поеду, родному дитю не откажешь.

– Ой, как жаль! Боже, как вы меня расстроили, тетя Таня, прямо без ножа зарезали…

Блондинка Ирина Григорьевна скорчила горестную гримаску, опустилась легко и быстро на кухонный стул, как птичка на ветку, грустно уставилась в серое дождливое окно. Вздохнула с тихим писком, будто чирикнула. Профиль ее с обвисшей унылой складочкой под подбородком аккурат оказался в поле зрения Дины, и вдруг стало очень заметно, как тяжело и натужно дается блондинке ее птичья легкость. Тут же полезли в глаза и другие, вроде совсем не нужные Диле подробности, например, что и не блондинка она вовсе. Пергидрольные желто-белые волосы хоть и уложены взбитой и налакированной волной так, что седые отросшие корни сильно в глаза не бросаются, но в то же время сразу видна в этом старательная уловка, обманка для окружающих, призванная скрыть истинный возраст женщины. А настоящего возрасту там, похоже, о-го-го сколько.