Кейси Маккуистон - Еще одна станция [litres]

Поэтому она сглатывает ком в горле. Собирает свои вещи. Вешает рюкзак на плечо. Запахивает куртку.

Она успеет на свой дурацкий поезд.

Станция «Парксайд-авеню» находится над землей – большие красные колонны, плющ, ползущий по кирпичным стенам многоквартирных домов, отбрасывающих тень на железнодорожные пути, – и Огаст проходит через турникет только с четвертой попытки. Она находит свою платформу как раз когда подъезжает «Кью», и ее плечами и локтями заталкивают в вагон с несколькими милостиво пустыми местами. Она опускается на одно из них.

Ладно.

Следующие десять минут она точно знает, где находится и куда едет. Все, что от нее требуется, – это сидеть и позволить себе туда доехать.

Она шипяще выдыхает. Вдыхает обратно медленно через нос. Боже, в этом поезде воняет .

Она не будет плакать – она не будет плакать – но вдруг появляется тень, закрывающая флуоресцентный свет, наэлектризованное тепло человека, стоящего над ней, окружающего ее своим телом и вниманием.

Последнее, что ей нужно, – это домогательства какого-то извращенца. Возможно, если она все-таки начнет плакать, устроит истерику того же масштаба, что и Уэс в Прэтте, то ее оставят в покое. Она сжимает через куртку свой нож.

Она поднимает взгляд, ожидая увидеть какого-то тощего мужика, стоящего на длинных ногах в рваных джинсах перед ней, но вместо этого…

Вместо этого.

Длинные ноги – принадлежат… девушке.

Возраста Огаст, может, постарше, с острыми скулами, четкой линией челюсти и золотисто-коричневой кожей. У нее классные короткие волосы, зачесаны назад, и она смотрит на Огаст, изогнув бровь. Белая футболка заправлена в рваные джинсы, а модная черная кожаная куртка сидит на плечах так, будто она в ней родилась. Ее ухмылка сулит начало какой-то очень длинной истории, которую Огаст рассказывала бы за выпивкой, если бы у нее были друзья.

– Фу, – говорит она, показывая на блузку Огаст, которую пропитал кофе, и это последняя возможная причина, по которой Огаст бы хотела, чтобы эта девушка смотрела на ее сиськи.

Самая горячая девушка, которую Огаст только видела, всего один раз посмотрела на нее и сказала: «Фу».

Прежде чем она успевает придумать, что сказать, девушка берет свой рюкзак, и Огаст тупо смотрит, как та разворачивает красный шарф, засовывая в рюкзак пачку жвачки и винтажно выглядящие наушники.

Огаст не может поверить, что она подумала, что эта модель в кожаной куртке – метроизвращенец. Она не может поверить, что высокий метроангел, одетый в мужскую одежду, видел, как она плачет из-за своих облитых кофе сисек.

– Держи, – говорит девушка, протягивая шарф. – Похоже, ты едешь по какому-то важному делу, так что вот. – Она показывает на шею. – Оставь себе.

Огаст моргает и смотрит на нее, стоящую там и похожую на гитаристку женской панк-рок-группы с названием «Пора довести Огаст до аневризмы».

– Ты… боже мой, я не могу взять твой шарф.

Девушка пожимает плечами.

– Я куплю другой.

– Но сейчас холодно.

– Да, – говорит она, и ее ухмылка превращается во что-то нечитаемое, а на щеке появляется ямочка. Огаст хочет умереть в этой ямочке. – Но я редко бываю на улице.

Огаст таращится на нее.

– Слушай, – говорит метроангел. – Либо ты его возьмешь, либо я оставлю его на сиденье рядом с тобой, и его навсегда поглотит экосистема метро.

Глаза у нее яркие, дразнящие и теплые, теплые и бесконечно карие, и Огаст не знает, как вообще возможно не сделать то, что говорит эта девушка.

Вязка у шарфа свободная и мягкая, и, когда кончики пальцев Огаст его касаются, ее ударяет заряд статического электричества. Она подскакивает, и девушка тихо смеется.

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты пахнешь блинчиками?

Поезд въезжает в туннель, трясясь на путях, девушка издает тихое «ух ты» и тянется к поручню над головой Огаст. Последнее, что Огаст замечает, – это слегка кривоватая форма ее челюсти и участок кожи там, где задралась ее футболка, а затем лампы гаснут.

Проходит всего секунда-две темноты, но, когда свет возвращается, девушки уже нет.

Нью-йоркцы знают, что не стоит ждать идеальной работы или оперативности от нашей системы метро. Но на этой неделе к нестабильной работе поезда «Кью» добавился новый фактор: скачки напряжения взорвали лампы, вызвали сбой на информационных табло и привели к многочисленным застрявшим поездам.

В понедельник Транспортное управление Манхэттена предупредило направляющихся на работу пассажиров о часовой задержке поезда «Кью» в обоих направлениях, пока они выясняют причину неполадок с электричеством. В середине дня обычное расписание было восстановлено, но сообщения о внезапных остановках продолжались.

[На фото изображены пассажиры следовавшего в Бруклин поезда «Кью» на Манхэттенском мосту. На переднем плане – американка китайского происхождения, около 25 лет, с короткими волосами и кожаной курткой, хмуро смотрящая на мигающие лампы.]

Жительница Бруклина Джейн Су ездит на «Кью» в Манхэттен и обратно каждый день.

– Я решила окунуть яйца детектива Примо в арахисовую пасту и затолкнуть их в Пончартрейн, – говорит мама Огаст. – Пусть рыбы кастрируют его за меня.

– Это что-то новенькое, – замечает Огаст, сидя на корточках за тележкой с грязной посудой, – единственном месте в «Билли», где уровень связи на ее телефоне больше одного столбика. Лицо у нее в пяти сантиметрах от чьего-то недоеденного денверского омлета. Жизнь в Нью-Йорке очень роскошная. – Что он сделал на этот раз?

– Велел секретарше сбрасывать мои звонки.

– Она тебе так сказала?

– Ну, – говорит она, – ей не обязательно об этом сообщать. Я сама это вижу.

Огаст надкусывает внутреннюю сторону щеки.

– Что ж. Он дерьмо.

– Да, – соглашается мама. Огаст слышит, как она возится с пятью замками на двери, заходя домой после работы. – Ну ладно, как прошел твой первый учебный день?

– Как всегда. Кучка людей, которые уже друг друга знают, и я, словно человек из массовки в фильме про колледж.

– Ну, они все, наверно, говнюки.

– Наверно.

Огаст представляет, как мама пожимает плечами.

– Помнишь, как ты украла диск со «Скажи что-нибудь» у наших соседей? – спрашивает она.

Огаст невольно смеется.

– Ты так на меня рассердилась.

– И ты сделала копию . Тебе было семь лет, а ты догадалась, как спиратить фильм. Сколько раз я ловила тебя за его просмотром посреди ночи?

– Где-то миллион.

– Ты всегда ревела навзрыд от той песни Питера Гэбриела. У тебя чуткое сердце, дочка. Раньше я переживала, что тебе сделают больно. Но ты меня удивила. Ты выросла из этого. Ты как я – тебе никто не нужен. Не забывай это.