Ава Рид - Когда я закрываю глаза

– Раньше ты всегда ходила в штанах, – прошептал Сэм. – Время от времени надевала летнее платье, но юбки – никогда. Особенно короткие. Ты считала их неудобными. Но за последние несколько лет все изменилось.

Он рассказал что-то о прежней мне. Сам, я его не спрашивала и не уговаривала. Поймав взгляд серо-голубых глаз, напоминающих море в шторм, я забыла, как дышать. Нет, все не так просто, есть что-то еще. Оно пряталось между строк и ускользало, когда я пыталась его поймать. Частичка, которая ни к чему не подходила, потому что многих других пазлов не хватало.

Во всяком случае, мне так казалось. Может, я просто тронулась умом.

– Вот как, – моргнув, пробормотала я. – Спасибо. Посмотрим, что будет дальше.

Мы стояли друг напротив друга, словно незнакомцы, которые не совсем незнакомы…

– Давай завтра попробуем еще один пункт?

Выражение лица Сэма смягчилось:

– Какой?

– Озеро?

Сэм озадаченно уставился на меня, широко распахнув глаза и приподняв брови.

– На дворе март. Жуткий дубак, – ему холодно от одной мысли об этом.

– Ага, но я не хочу ждать до лета. Ледяная вода нас не убьет, окунемся по-быстрому.

Сэм боролся с собой – это видно невооруженным глазом. Он качал головой, хмурился, морщил нос. И в конце концов вздохнул:

– Ладно. Замерзну насмерть – виновата будешь ты. Поверить не могу, что я на это согласился… – бормоча так, Сэм подошел к столу и взял телефон.

– Что ты делаешь?

– Хочу узнать, какая холодина будет завтра, – засмеялся Сэм и чертыхнулся. – Дождя нет, переменная облачность. Но… одиннадцать градусов. Только одиннадцать градусов. Ты представляешь, какой ледяной будет вода?

– Одиннадцать градусов для марта нормально, – лихо усмехнулась я. – Даже тепло.

Но мое искусство убеждения оставляло желать лучшего. Сэм ни капли не воодушевился.

– Считай это приключением, – уговаривала его я.

– Зайду за тобой. После школы. Около трех, – пробубнил он, выключив телефон и положив его обратно на стол.

Запрыгав от радости, я с воплем бросилась Сэму на шею и стиснула в объятиях.

Это стало потрясением для нас обоих.

Я обнимала Сэма за плечи, вдыхала его запах, чувствовала его тепло – и то, как дрожали его руки. По телу растекалось уютное ощущение, там, где мы с Сэмом соприкасались, приятно покалывало. Очень приятно. Это будоражило.

Вот бы стоять так вечно.

– Нора, я замерз. Пойдем домой.

– Разве зимний лес не прекрасен?

– Да. Снег – это здорово, – проворчал Сэм.

Я разочарованно фыркнула:

– Ты даже не пытаешься сделать вид, что тоже в восторге! Я так рада. Снег выпал впервые за два года.

Вчера вечером с неба повалили снежные хлопья. Стало белым-бело. Мы прибежали на опушку, потому что здесь было особенно красиво. Снег лежал на лапах елей, хрустел под ногами.

– Я в восторге, – Сэм дрожал. Зиму он не любил. Я тоже, уж слишком холодно. Но я обожала снег, а без холода его не бывает.

Смеясь, я подбежала по снегу к Сэму и крепко обняла.

– Что… что т-ты де… делаешь? – опешил он.

– Грею тебя, дубина.

С губ сорвался тихий вздох. Воспоминания исчезли так же быстро, как появились. Кажется, тогда нам с Сэмом было лет одиннадцать-двенадцать.

Что же случилось, Сэм? Почему мы потеряли друг друга?

Закрыв глаза, я уткнулась Сэму в грудь. Макушкой я доставала ему до виска. Он ненамного выше меня, неширокий и легкий, а обнимать его так же приятно, как и Йонаса. Сэм меньше, тоньше, не такой внушительный, но это не делает его хуже.

Он не давил на меня, он меня дополнял.

Это безумие. Это…

С глубоким вздохом я невольно прижалась к Сэму еще ближе, чувствуя, как он скользнул пальцами по моей спине. Он тяжело дышал мне на ухо, и этот звук сливался с биением моего сердца, образуя мелодию.

Немного отстранившись, но не разомкнув объятия, я подняла лицо, как в замедленной съемке. Мы столкнулись нос к носу.

– В общем… я… ты… – заикаясь, лепетал Сэм, и у меня с губ сорвался смешок. Голос у Сэма был хриплый, ломкий, а слова никак не складывались в предложения.

– Спасибо, что ты есть, – прошептала я, устремив на него взгляд. На его дружелюбное лицо, большие глаза, веснушчатый нос, бледные губы, которые подрагивают, когда он заикается, – вот как сейчас.

Как ошпаренный, он выпустил меня из объятий и отступил.

– Пойдем, я провожу тебя до дверей.

Сэм, который был со мной последние несколько часов, вдруг исчез.

Нора ушла. Теперь ее здесь нет.

Пока никто меня не заметил и не окликнул, я торопливо поднялся по лестнице и заперся в комнате. Дыхание сбилось. И причин тому было много. Я ничего не соображал. Голова пуста, но мыслей великое множество. Такое вообще возможно? Нет, это полная бессмыслица.

Я прижался спиной к двери, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Мне нужна передышка. Голова кружилась.

Я закатал рукав пуловера. Татуировка надежно скрывала шрам, но я никогда не забывал, что он есть. Никогда. Благодаря внимательным родителям и последующей терапии я мог смотреть на него без страха. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы так было и дальше.

Вспоминая тот день, я будто видел чужую жизнь. Это как смотреть через ту безумную штуку, в которой образуются узоры, искажаются изображения и все блестит. Кажется, это называется калейдоскоп.

Теперь многое стерлось из памяти. Но я отчетливо помнил лица родителей, когда пришел в себя в больнице. Первым делом я подумал не о том, почему выжил, а удалось ли маме отмыть кровь с белых плиток и отстирать бежевые старые половики. Сначала мама плакала, а папа ругался, потом плакал папа, а ругалась мама.

А я просто лежал.

«Жизнь по-настоящему безумна, – думал я. – Некоторым людям не дают быть счастливыми, но и умереть не позволяют».

Больше я не пробовал покончить с собой, но мысли об этом были. Я солгал бы, заявив, что после одной такой попытки все проблемы растворяются в воздухе. Что можно просто сказать: «Раз не вышло, значит, буду жить дальше». Или что получится сделать вид, будто этой атомной катастрофы в жизни никогда не случалось. Нет, после неудачного самоубийства будет плохо: первое время или всю жизнь. Это ужасно, и для каждого ужасно по-своему.

Мне было все равно, жить или умереть. Я не видел ничего плохого ни в том, ни в другом. Нет, хуже всего оказался страх перед двумя вещами. Я боялся завтрашнего дня и всех за ним следующих, а также упреков, которые, без сомнений, на меня посыплются. Я боялся фраз, слов, которые впиваются в тело пистолетными пулями, разрывая органы, которые ранят, но не убивают. Но упреков не последовало. Был только один вопрос, который мне задавали как в течение двух лет, пока длилась терапия, так и после нее: «Почему?»