Виктория Мальцева - Вечность после…

Ева возвращается после утреннего душа влажная, замотанная в полотенца. Снимает их, чтобы переодеться, но я больше на неё не смотрю.

На подушке лежит скомканная футболка — та, в которой Ева обычно спит и, конечно, потеет, когда жарко или страшно. Ей бывает страшно во сне — я знаю, потому что регулярно слышу, как она кричит.

Протягиваю руку, стягиваю её с подушки и подношу к своему лицу. Ева невозмутимо наблюдает.

— Ты так сладко пахнешь! — втягиваю носом её запах и слежу за реакцией.

Я делал это и раньше, но никогда у неё на глазах. Теперь хочу, чтобы она видела и знала, потому что больше не могу скрывать то, что чувствую. Не хочу стыдиться: здесь, в этих стенах, где время остановилось, и нет проклятых осуждающих глаз, любопытных ушей, я не хочу притворяться, мне нужно быть настоящим. Честным, искренним, откровенным.

В чём бы мы с Евой ни соревновались, она всегда выигрывает. Даже если её душа заболела, а разум играет в прятки: всё с тем же невозмутимым лицом моя непотопляемая девочка раскрывает дверь стенного шкафа, некоторое время копается в нём, согнувшись в три погибели, и, наконец, вынимает старую, уже пожелтевшую от времени футболку. Расправляет на своих вытянутых руках, и я с ужасом её узнаю — это моя. В самом низу имеются три довольно крупных коричневых пятна: это моя кровь, я однажды порезался, экспериментируя с новыми ножами. Ева хранила её всё это время, как воспоминание о наших самых беззаботных и счастливых днях, полных надежд и мечтаний. Да! Мы мечтали… Мечтали много и мечтали смело.

— Она пахла тобой почти год. Потом перестала, — пожимает плечами, кладёт футболку на место и равнодушно выходит из комнаты.

Я слушаю её удаляющиеся глухие шаги по деревянной лестнице, и сжимаю в руках собственное лицо.

Почему мне так больно?

Я же говорил! Во что бы мы ни играли, она всегда выигрывает.

Через время спускаюсь вслед за ней на своих здоровых ногах. Ева занята, сосредоточена на приготовлении завтрака, поэтому не видит моих передвижений. А я даже некоторое время стою, как вкопанный, жду, что она обернётся и увидит меня.

Но она не оборачивается.

«Почему до неё никак не дойдёт, что на парализованные ноги нельзя опираться?» — всё чаще и чаще задаю себе этот вопрос.

И начинаю наглеть — повторять снова и снова. Заниматься по ночам спортом, на ногах передвигаться по кухне и смешивать себе ночные горячительные коктейли.

Однажды Ева ловит меня с поличным и, не заметив того, что я сижу на барном стуле, а поблизости нет коляски, делает робкое замечание о том, что мне не стоит пить.

С этого момента она обеспокоена моей «душевной болью», и моя миссия получает неожиданный сдвиг с мёртвой точки: следующей дождливой ночью под предлогом боязни грозы она впервые залезает в мою постель сама.

Уткнувшись носом мне в грудь, которая на этот раз не в футболке, долго и почти беззвучно плачет. Я глажу её спину, обнимаю обеими руками, прижимаю к себе и вместо «не бойся грозы, это же совсем не страшно» раз за разом повторяю ей:

— Всё пройдёт! Нет ничего такого, чего мы не смогли бы с тобой пережить!

Дождь затихает, а вместе с ним и моя Ева. Она спит, и её размеренное дыхание — единственное, что имеет для меня какое-нибудь значение.

А утром, едва открыв глаза, я получаю взгляд: осознанный, настоящий, как тогда на кухне, почти месяц назад, но теперь она его не отводит, а смотрит долго и без страха.

Я хочу улыбнуться и поздороваться с ней, но не могу — рот сковало спазмом, а в голове вырастает вопрос: кто из нас двоих душевно болен?

Когда её взгляд медленно сползает на мои губы, я чувствую, как учащается собственное сердцебиение: кажется, один только поцелуй в это мгновение имел бы для меня большее значение, чем вся моя жизнь. Но Ева не целует, она неспешно, словно делая первое своё открытие, обводит мои губы, едва касаясь их кончиками своих пальцев. И это прикосновение даёт мне даже больше, чем сам поцелуй: она узнаёт меня. Вспоминает или открывает заново — не важно, главное, теперь Ева видит меня!

А я лежу, боясь пошевелиться и даже дышать, млея и одновременно позволяя исследовать себя её мягким и тёплым пальцам: губы, брови, веки, скулы, волосы, шея. Когда они добираются до ключиц, я теряю контроль — загребаю руками так давно уже нужное мне тело, сгорая от желания целовать каждый его микрон, боготворить, вымаливать прощение и миллионы раз повторять, что больше никогда не обижу, не брошу, не позволю ни одной живой душе причинить вред…

Моей Еве. Моей сестре. Моей женщине…

Но от самого первого касания моих губ она снова прячется в свою проклятую раковину: вырывается, с силой откинув мои руки, и убегает.

Однако процесс запущен: я не просто существую, я рядом. И теперь она об этом знает.

Знает и смотрит: иногда, искоса, исподтишка, стараясь, чтобы я не заметил, не обнаружил её живее всех живых взглядов. Заинтересованных, женских, желающих.

Однажды утром замечаю перемены: Ева не насыпает себе полную миску хлопьев и не кладёт сахар в кофе, наполовину разбавленный жирными сливками. Вместо привычной еды в её тарелке только черника.

Во время ланча нет булочек и пирожных, на ужин не приезжает надоевшая до чёртиков пицца. Ева, ходившая до этого кругами вокруг моей стряпни, решается, наконец, её заметить:

— Что ты готовишь?

— Мясо по-китайски.

— В кисло-сладком соусе?

— В нём самом.

— С ананасами?

— У нас их нет, но можно обойтись и сахаром.

— Хочешь, я съезжу?

— Давай вместе?

— Вместе? — отваживается, наконец, взглянуть на моё лицо. — Если тебе будет удобно… — нерешительно.

Конечно, Ева, мне будет удобно. Конечно. Особенно учитывая твоё «состояние». Особенно принимая в расчёт тот факт, что случилась эта беда с тобой из-за меня. Я покалечил твою душу, мне же её и лечить.

Однажды она говорит: «Туман рассеялся».

Затем спрашивает: «А на что мы живём?»

И я понимаю, что её разум совершает первые робкие шаги наружу, на поверхность. Мы начинаем разговаривать: помногу, подолгу, главным образом делимся своими детскими воспоминаниями, лёжа, как в юности, на её террасе.

И вот, наконец, наступает момент, когда она задаёт главный вопрос:

— Почему ты здесь, зачем?

— Потому что нужен тебе.

Она поджимает губы и отворачивается, смотрит в окно.

Я чувствую, что должен сказать правду, обязан признаться, поэтому говорю её затылку:

— И ты нужна мне, Ева. Глаза твои нужны каждый день, а не раз в пять лет, когда тебе плохо.

Я люблю тебя. Люблю больше, люблю сильнее, люблю глубже, чем когда-либо. Люблю осознанно, понимая риски и последствия, принимая ответственность. Люблю как сестру и люблю как женщину. Хочу жить с тобой и заботиться о тебе. Хочу тонуть в тебе. И хочу заниматься с тобой любовью.