Виктория Мальцева - Вечность после…

Я проснулся от грома. Грома, которого никогда не бывает в наших краях даже в мае. Лежу, смотрю в потолок и словно вижу нас двоих под раскидистым дубом во Флоренции.

Тёплый августовский ливневый дождь и солнце — странное сочетание воды и света, сиреневой серости и золота. Ева прижималась ко мне, и в эти мгновения, где она мокрая разгорячённая от бега прячет свой нос у меня на груди, ищет в моих руках защиты, я чувствовал себя живее всех живых. Невероятное, фантастическое ощущение нужности, настолько сильной необходимости кому-то. Кому-то, кто нужен, как воздух, тебе самому. Эйфория от осознания всей магии этого простого и сложного совпадения.

Дерево, спасшее нас от неожиданного флорентийского ливня, жило своей многовековой жизнью в небольшом сквере неподалёку от железнодорожного вокзала в Коверчано, где мы с Евой остановились на время моего обучения. Это была спокойная западная часть города на улице Санторе ди Сантароса, далековато от центра, реки Арно, всех основных достопримечательностей и Джелатерии дей Нери, в которой я медленно, но уверенно постигал науку приготовления лучшего в мире мороженого. Мой мастер-класс длился всего неделю, но все часы, проведённые в старинной кухне с высоченными арочными окнами, вытягивали из меня душу. Потому что где-то по узким улочкам Флоренции бродила моя непоседливая Ева — фотограф. Я всегда поражался тому, как чётко она видит кадр. Как, совершенно не владея наукой фотографирования, чутьём и умом улавливает тонкости игры света, расположения объектов и цветовых пятен на снимках.

По вечерам, нагулявшись по городу, мы любили забираться на одну из смотровых площадок вдоль Арно и, свешивая ноги с высоких парапетов, любоваться ночным городом и рассматривать сделанные Евой за день фотографии. Её снимки были отличными, некоторые даже выглядели открытками, но, если она бывала в настроении снимать портреты случайных прохожих, туристов или жителей, у неё выходили настоящие шедевры: румяный пекарь в белом костюме, уставшие глаза пожилой женщины, глядящие друг на друга влюблённые, капризный ребёнок, весёлый ребёнок, и я… немного пришибленный, потому что счастливый.

Тогда под деревом Ева сказала мне:

— Хорошо, что нет грозы.

— Неужели боишься? — усмехаюсь.

— Угу, — признаётся.

— Ну ты даёшь! А я уж думал, Еве совсем не знаком страх!

— Я не боюсь людей, но кто я против стихии? Страшно! Чувствуешь себя хрупкой беспомощной букашкой!

— Глупая… людей нужно бояться, а не грозы!

Раздаётся ещё залп грома: небо словно разверзлось прямо над нашим домом. Ева сейчас одна в своей комнате, и я чувствую, что она боится. Сама смастерила себе клетку и теперь сидит в ней, один на один со своими страхами — смешно и горько одновременно. Меня терзает желание подняться к ней, обнять, успокоить. Если не оградить, то хотя бы дать ей это чувство — безопасности и защищённости, спрятать в своих руках от её внутренних страхов.

Ещё один удар грома, и я не выдерживаю: вскакиваю, лечу по лестнице, перепрыгивая ступеньки, в её комнату, распахиваю дверь, но её постель пустая — Евы нет. Господи, думаю, куда она могла деться? Постепенно глаза привыкают к темноте, и я шарю ими по комнате, не решаясь включить свет. И, наконец, нахожу её…

Мои глаза закрываются, потому что смотреть на это невозможно. Я не врач, не специалист, я просто человек, который имеет лишь общее представление о шизофрении, знания, полученные в сети, и проявления этой болезни у любимой женщины не просто пугают, они убивают: Ева забилась в самый дальний от окон угол, спрятав лицо между стеной и ребром Икеевской полки с книгами, которые читала когда-то в юности. Когда-то, когда жила здесь, когда любила меня и верила. Мне больно видеть эту душераздирающую картину. Больно до слёз. Я не думаю о том, что делаю, не взвешиваю последствий, просто хватаю её на руки и переношу в постель, укрываю нас обоих одеялом, потому что её руки, ноги и нос холодные как лёд.

Еву трясёт то ли от холода, то ли от страха, она плачет, а мне кажется, что я вот-вот сам сойду с ума от её боли. И хотя мне так и не удалось ничего выяснить о происшествии, повлекшем настолько тяжёлые последствия, меня не покидает навязчивое чувство, что всё я знаю. Каким-то непостижимым чутьём, буквально каждой своей клеткой или фибрами души осознаю причину.

Я лихорадочно глажу Еву по голове, совершая ладонями быстрые, рваные движения, и вжимая их с силой большей, чем следовало бы, словно стремлюсь выдавить из неё воспоминания, требую показать мне, что там?

Непривычно короткие волосы рвут мне душу — когда-то они были не просто красивыми и длинными, они сводили меня с ума, и каждый раз, как мои пальцы зарывались в них, а ноздри втягивали запах, я впадал в эйфорический транс, получал самый уникальный, ни с чем не сравнимый кайф в природе.

А потом случается то, что раздавит мою выдержку — Ева сжимает в кулаке футболку на моей груди и с силой вдавливает своё лицо в то же место, как когда-то в Италии — туда, где должна была быть татуировка.

Её татуировка. Знак моей любви к ней и обещание верности.

Я должен был заботиться о ней несмотря ни на что.

Я должен был любить её несмотря ни на что.

Я не имел права уходить.

Не имел, чёрт возьми, права оставлять её одну в этом доме с ними, с людьми, поломавшими нашу жизнь, отравившими наши чувства, лишившими не только семьи и родительской любви, но и возможности любить друг друга!

Утро. Ева не задаётся вопросом, что я делаю в её постели, и где моя коляска. Поднимается так, словно ничего прошлой ночью не произошло. Ровным счётом ничего.

Мои глаза не готовы слушать призывы разума и совести. Я говорю им, что Ева больна, но они не спорят, а просто смотрят. Смотрят и видят изменившиеся линии так хорошо когда-то известного мне тела.

А я всё равно хочу её. Всегда хотел. Её душа болеет, тело располнело, между нами пропасть предательства, кровного родства и отстранённости, но в это мгновение я мечтаю содрать с неё одежду и трогать, гладить, прижимать к себе…

Ева стаскивает с себя футболку, в которой спала, оставаясь в одном белье. Моё сердце останавливается, во рту пересохло, в глазах темнеет, в паху… там и до этого было максимальное напряжение. Я впитываю, пожираю глазами каждое её движение: Ева приседает на корточки, выдвигая ящики, тянется к верхнему, наклоняется, но мне видно только спину. А нужно до одури, до изнеможения, чтобы она развернулась лицом.

Она находит то, что искала, и уходит в ванную.

А я пытаюсь прийти в себя: глупец, она даже не пыталась тебя соблазнять! Она тебя не видит, не воспринимает, не помнит, кто ты, и кем был для неё!

Стараюсь дышать глубже, думать позитивно. Но до чего же, чёрт возьми, больно стать никем! И продолжать чувствовать…