Виктория Мальцева - За мгновения до...

Что в тебе есть от женщины, Ева? Белый, скрывающий всё, что можно, комбинезон? Я не умею соблазнять. Не знаю, как быть женственной, обворожительной. В любом случае, даже если бы на мне сейчас было её платье, мои худоватые ноги безбожно проигрывали бы её модельным и стройным, старательно натёртым перламутром. Она вся светится, горит желанием, и десятки восхищённых мужских глаз скользят по ванильному маслу, втёртому в её кожу.

Конечно же, и Дамиен их видит. Не может не видеть.

Я ловлю момент, когда его взгляд не в первый, скорее всего, за этот вечер раз погружается в её глубокое декольте, горящее звёздами блёсток в неоновом свете, и впечатываю его в память. Слепок получается отличным. Долговечным, детальным.

— Ева! Ева! — Либби протискивается с коктейлями в руках. — Насилу нашла тебя! Слушай, так много народу сегодня, как никогда! С тебя ещё двадцатка — наценка за skip the line, — неловко улыбается.

Я киваю и лезу в сумку.

— Никого из наших ещё не видела?

— Нет, — ору и сама себя не слышу.

Либби прижимает свой пахнущий алкоголем рот к моему уху:

— Ну что? Так и будешь стоять на месте? Думаешь искать их или нет?

— Мне нужно сделать звонок, — сообщаю своё решение и пробираюсь на террасу.

Если играть, то с серьёзными ставками. Моя партия ещё не сыграна.

— Крис, привет! А ты не в клубе? — стараюсь звучать как можно более непринуждённо.

— Привет, Ева… — слышу по голосу, что удивлён. — Я еду. Задержался, нужно было решить пару вопросов… в месте, которое раньше было домом, — в голосе кислота сожалений.

— Оу! Неужели всё так плохо?

— Ну… стены и крыша на месте. Скажи лучше, что ты в клубе делаешь?

— Эм… отдыхаю!

Моя игра с самого начала была провальной — он видел их, он знает.

— Ева, у тебя всё в порядке?

— Не совсем.

— Слушай, я сейчас выезжаю на автобан, это минут пять, плюс по даунтауну минут пять-десять, сейчас трафика нет, доеду быстро. Слышишь, Ева?

Его голос напряжён, эмоционален. От того, что кому-то не наплевать на весь ужас моего унижения, из глаз начинает сочиться проклятая солёная жидкость.

— Слышу… — выдыхаю.

— Ева! Я еду! Просто не делай глупостей, ладно? Дождись меня, окей? Выходи ко входу на воздух, но держись поближе к охране, поняла?

— Да.

Чёрта с два я поняла. Приступ мазохизма уже завладел сознанием. Мне нужно было увидеть. УВИДЕТЬ.

В дьявольском чреве людей, кажется, ещё больше, чем было. Я ищу их фигуры — его чёрную рубашку поверх светло голубых джинсов и её серебряное платье. Ведь мои герои могут уже быть и по отдельности, ведь могут же?

Алкоголь, наконец, достигает места назначения — мои внутренние пружины разжимаются, и я даже двигаюсь в такт музыке, сливаясь с хаосом, становясь его частью. В кольце ядовито-жёлтого света внезапно вижу лицо Рона, он с удивлением смотрит на меня, затем поворачивает голову в сторону, туда, куда я никогда сама бы не посмотрела. Мой взгляд преследует его взгляд и ВИДИТ.

Это ниша, стекло, горящее ярким сине-фиолетовым светом. На его фоне силуэт целующейся пары, фигуры людей, отдавших себя порыву. Мне не видно их лиц, деталей в одежде, но сердце, особенно, настолько зависимое как моё, всегда узнает нужного как воздух человека. Я знаю, чья это вьющаяся чёлка, чей затылок, профиль, дерзкие и такие красивые линии скул, шеи, плавно стекающей в ключицы и плечи.

Свет танцует в диком, душераздирающем ритме, то растекаясь по залу цветными потоками, то проявляясь ядовитыми пятнами. А я всё смотрю. Смотрю и не могу оторвать глаз, потому что предательское «может, не они?» приклеило их намертво.

Внезапно парень прекращает делать то, что делал, застыв на месте, будто почувствовав меня. Один из жёлтых прожекторов на мгновение освещает их, и я вижу его глаза. Взгляд, пробирающий до мозга в моих костях, леденящий своей злобой, с силой сдерживаемой агрессией.

Это ОН.

Max Richter — November

Я отступаю назад маленькими нерешительными шагами. Никогда ещё в моей жизни мне не было так больно и так страшно одновременно, никогда я не испытывала настолько острых, опаляющих до беспамятства эмоций. И я не знаю, отчего мне больнее: от его ласк другой девушке или от ненависти в обращённом на меня взгляде.

Так больно, что в глазах, ищущих выход, темнеет. В прямом физическом смысле темнеет: потому что силуэты людских тел и рассыпанные пятна света исчезают из моей картинки. От шока, а у меня наблюдается именно он, внутренности сдавливает приступом тошноты. Я чувствую слабость: в ногах, руках, во всем теле. Я задыхаюсь. Теряю сознание, однако изо всех сил стараюсь его удержать, потому что падать нельзя. Нельзя падать.

В любой ситуации, даже в такой, когда эмоции парализуют все твои жизненные функции, главное, на что ты запрограммирован — выжить. И поэтому я пробираюсь сквозь толпу потных, дышащих алкоголем и сигаретным дымом тел. Каждый шаг даётся с трудом, но я упорно бреду к выходу.

Я не верила. Ни себе, ни Либби. До последней секунды была убеждена, что он не совершит ничего подобного. Вчера и позавчера и все дни до этого он был другим. Он выглядел так, будто по-настоящему любит.

Как же он сказал? Как ответил на мой вопрос?

— Что тебя привлекло, Дамиен?

— Ты — самое одинокое одиночество из всех, какие я встречал. У тебя нет родных и любимых людей, нет друзей, которым можно доверять, которые встанут за твоей спиной, когда потребуется. У тебя нет никого, кто мог бы тебя защитить.

И я ждала, что он добавит: «Поэтому я хочу быть тем, кто это сделает для тебя».

Но он не сказал.

Почему? Потому что не собирался. Потому что всё это время, с самого начала планировал ударить так, чтобы не поднялась.

Что ж, Дамиен, ты преуспел.

Дети выросли, и их игры стали взрослыми. А проигрыш жжёт в груди, выжигает внутренности тоже по-взрослому.

Но я поднимусь. Встану и пойду несмотря ни на что. Даже если внутри пусто и на лице маска. Даже если в голове нет ни мыслей, ни идей, ни веры.

Я бы хотела, чтобы он пошёл за мной, нет, рванул вслед и отыскал любое объяснение своему поступку, в которое я тут же поверю, потому что пережить мысль, что всё было игрой, блефом, нет сил. Моему мозгу не хватает серых клеток, чтобы осознать каждый поддельный взгляд, каждую фэйковую улыбку, каждую фальшивую ласку.

Ведь мы спали в одной постели. У нас не было секса, но многие-многие часы и минуты, ставшие общими, были ещё более интимны, чем сам секс. Мы сблизились, я открылась ему.

Настежь.

А потому каждую уходящую секунду, каждый свой шаг я всё ещё его жду, хотя надежда уже бьётся в агонии.

Я плачу. Да, я плачу, хотя ненавижу слёзы и слабость. Но самое поразительное то, что когда в голове красным злобным транспарантом возникает: «Лучше б он умер тогда на дубовом лаковом полу холла!», эту мысль мгновенно давит другая: «Нет! Нет! Нет! Будь проклята моя ненависть!».