Елена Попова - Пузырёк воздуха в кипящем котле

На другое утро Комякова проснулась рано, часов в пять. Еды в доме не было, оставалось только немного кофе. Она выпила кофе и выкурила последнюю сигарету. «Ну что ж, - подумала Комякова. – Все очень просто. Надо жить, а следовательно, надо есть.» Выждав время, она позвонила Антону. Антон был занят, и секретарша, прекрасно знавшая Комякову, попросила перезвонить, чего никогда не было раньше, как бы Антон не был занят. Комякова терпеливо перезванивала так почти до вечера. К вечеру, уже сам Антон сказал, чтобы она позвонила через пару дней...

В кухонном шкафчике Комякова обнаружила немного крупы и сварила кашу, которая, как всегда у нее, немного пригорела. Она ела эту кашу весь следующий день. Два дня она не выходила из дома, питаясь только кашей из этой крупы, да старыми макаронами. И, когда через два дня она опять позвонила Антону, в ее голосе зазвучали ненавистные ей самой, жалобные нотки. Конечно, она могла продать кое-какие украшения, тем более, что их не любила, продать что-то из одежды и даже технику, но во-первых, было лень всем этим заниматься, а, во-вторых, как-то не хотелось что-либо терять, пусть и не самое нужное, и не самое любимое. Просто не хотелось терять. Из принципа.

Антон промариновал ее неделю, а потом устроил в небольшую газетенку «Лица», главным редактором. В этой довольно сомнительной по качеству газетенке она должна была восхвалять лиц, угодных Антону и его команде, и собирать всяческий компромат на лиц им неугодных. Прошло время, и она узнала, совершенно случайно (а бывает ли что-то случайное?) и от малознакомого человека, что банкротство холдинга произошло не без участия Антона, во всяком случае с его молчаливого согласия. Так, сплетня, в которой, конечно же, была и доля правды. В какой-то момент сердце Комяковой просто остановилось. Остановилось, постояло немного, потопталось на месте, а потом опять пошло... Куда ему деваться? У нее даже не было спазма сосудов и на другой день она просто отправилась на работу. Ведь узнай она об этом раньше, что изменилось бы? И на что она согласилась бы или не согласилась, просидев неделю на омерзительной, вечно подгоревшей каше и старых, серых макаронах, которые то вовсе не развариваются, то превращаются в слизь.

Вела себя Комякова, вроде, как прежде. Говорила, как думала и что хотела, но поступала уже так, как ей приказывали. Приказывали, чтобы она поливала грязью некого Н., в газете «Лица» поливали грязью этого Н., говорили воспеть Д., газета «Лица» его и воспевала. Конечно, было ей от всего этого несоответствия, несоответствия между тем, что она думает и что делает, скверно. Но не то, чтобы она стала хандрить, нет, просто в самой глубине ее души что-то поскуливало, что-то посасывало и все ей хотелось от этого отвлечься.

Она даже закрутила романчик с довольно приятным молодым человеком, внештатным корреспондентом. Он был мил, робок, тонок, синеглаз, с мягкими, волнистыми, аккуратно уложенными волосами. Возил ее на машине (по ночам он подрабатывал таксистом) в ресторанчик за город, у озера, которое почему-то называли «морем». Они сидели за столиком у приотворенного окна, от озера-«моря» несло тиной, доносились вопли лягушек, металась от сквозняка пламя свечи, молодой человек набрасывал ей на плечи свой пиджак и целовал руки… Вообще, он был трогателен, трогателен, да, и очень услужлив. Оставаясь у Комяковой до утра, мыл посуду, готовил завтрак и приносил ей его в постель. Нельзя сказать, чтобы Комякова была им так уж увлечена, но рядом с ним ей было совсем неплохо. По-своему, комфортно. Однако, через какое-то время она стала замечать, что и он, этот мальчик, тоже вообще-то стремится к тому же, что и другие, только в силу робости, выбирая для этого такой вот обходной путь. И, доверчиво, по-собачьи преданно заглядывая в глаза, уже просил познакомить его с кое-какими людьми и даже с Антоном. За это нельзя осуждать, каждый выживает по-своему, да Комякова и не осуждала. Просто отдалилась от него и все.

В какой-то момент ей взбрело в голову завести ребенка. Она даже отправилась в один известный медицинский центр – навести справки. Врач, пожилой, добродушный профессор, только развел руками:

- Поздно же вы спохватились, матушка!

Но деньги есть деньги и ей предложили на выбор множество фотографий анонимных доноров. Комякова рассматривала их самоуверенные, красивые лица, мускулистые тела и видела только –лица и тела, тела и лица, плоть, имевшую одну лишь форму и, казалось, напрочь лишенную духа. Как будто кто-то специально выбрал для нее именно это. Комок тошноты вдруг подкатил к горлу… Нет, они ей не нравились. Профессор пришел в недоумение и сказал:

- Может, вам вообще не нравятся мужчины?

- Да, - сказала Комякова. – Они мне не нравятся.

Уже дома она снова вернулась к этой мысли. Мне что, действительно не нравятся мужчины? Она стала вспоминать всех мужчин, которые были в ее жизни, причем вспоминать не самое хорошее, а самое плохое. И даже в физическом отношении выискивать недостатки. Первый муж, симпатичный мальчишка, запомнился ей только своим мокрым, даже каким-то слюнявым ртом. Второй – был сложен, как Аполлон, но гладким, безволосым телом скорее напоминал статую – не самое приятное соседство в постели. Челюсть у него была великовата, а глаза маленькие… Впрочем, это не помешало ему стать профессором, а в последствии и член.кором. О нескольких других временных увлечениях Комяковой и вспомнить было нечего… О Худоше, тем более, вспоминать не хотелось. И даже этот последний, такой вроде славный парень, и ей нравился… Но у него были какие-то уж слишком большие ступни и, когда он на кухне мыл посуду и готовил завтрак, Комяковой казалось, что там топает слон.

Да, - опять подумала Комякова. Они мне не нравятся. Так кто же я? Может, я лесбиянка? Ханжеское воспитание, о, этого хватало, привычки, которые, как ни ломай, берут свое, табу, табу на все, что выходит за пределы нормы. Черт, - думала Комякова. – Никакой свободы! Был когда-то на телевидении один мужик, оператор. Так вот, кто-то из шутки или со зла распустил слух, что он гей. Стали от него шарахаться, как от чумного. Он все не понимал, что вокруг него происходит, все врубиться не мог. А когда врубился, со злости перетрахал все телевидение, или почти все (женскую его часть), но так никому ничего и не доказал, плюнул и ушел на другую работу. Ну, лесбиянка, так лесбиянка, - думала Комякова. Кому какое дело?

Чтобы проверить это предположение, она даже приблизила к себе девочку-фотографа. Девочка-фотограф, по типу – девочка-мальчик, была вполне современна, одевалась со вкусом, разве что чуть небрежно, была стройна и скорее смазлива. Глаза же у нее были цвета гнилой вишни и немного порочны. Несколько раз Комякова приглашала ее к себе домой и как-то даже предложила вместе принять ванну. Девочка-фотограф тут же согласилась, быстренько стянула с себя все, что было, и первая плюхнулась в воду.