Елена Попова - Пузырёк воздуха в кипящем котле

ЕЛЕНА ПОПОВА

ПУЗЫРЕК ВОЗДУХА В КИПЯЩЕМ КОТЛЕ

Роман

I

Кира хорошо помнила этот день, затерявшийся где-то в глубинах семидесятых, но даже если бы она его забыла, он все равно бы существовал, записанный на одной из страниц книги ж и з н и. Если жизнь иллюзия, как считают некоторые, то исчезновение иллюзия еще большая, иллюзия в квадрате, ведь каждый миг, если он существовал, принадлежит в е ч н о с т и. А вечность… Вечность…Это уже серьезно. Впрочем, о вечности Кира никогда не думала.

Значит, это было где-то в глубинах семидесятых. Летом. Сухим и жарким. В субботу. В День Парижской коммуны. За городом горели болота, и в воздухе ощущался изысканный привкус гари. Кира шла по улице Красной, теперь, скорее, желтой от солнца и, хоть было еще утро, сквозь тонкую подошву легких босоножек чувствовала жар уже начинающего плавиться асфальта. На пустынной улице она сразу увидела Комякову и ускорила шаг. Комякова шла по солнечной стороне, медленно, вразвалку, особенно припадая на левую ногу, потому что левый ее каблук уходил вглубь, под подошву, стремясь соединиться с носком. Была она в славном костюмчике цвета беж, но сильно помятом, а две верхние пуговицы кофточки не существовали вовсе. Волосы у Комяковой были всклокочены, а глаза, с размазаной вокруг тушью, припухли и сузились, отчего она казалась представительницей какой-то другой расы, возможно, азиатской. Комякова разговаривала сама с собой, помахивая ручкой с облупленным красным маникюром.

- Привет! – сказала Кира и пошла рядом.

- Привет! – сказала Комякова.

- Мы празднуем, - сказала Комякова, как бы извиняясь перед Кирой за свой внешний вид. – День Парижской коммуны.

Если иметь в виду, что их редакция праздновала все возможные праздники, включая субботу и воскресенье, День Парижской коммуны был действительно великий день.

Улица Красная заканчивалась и переходила уже в другую – то ли Революционную, то ли Коммунистическую – Кира уже не помнила ее название. Тут Комякова решительно мотнула встрепанной головой и сказала:

- Зайдем! Есть разговор.

Двухкомнатная квартира, в которой жила Комякова, была в ужасающем состоянии. На балконе громоздились запыленные до седины пустые бутылки, а по кухне, заставленной пирамидами грязной посуды, можно было разве что летать. Но Комякова не полетела, а как-то очень ловко протиснулась к крану и пустила холодную воду – при этом кран заорал, как будто его резали. Первую кружку Комякова выпила на кухне, а со второй вернулась к Кире, в глазах ее появилось что-то похожее на умиротворение, но когда она заговорила, ее рука сжалась в маленький, твердый кулачок.

- Антон – сволочь! – сказала Комякова.

Кира молчала.

- Мы – коллектив, - сказала Комякова. – Мы тоже кое-что значим!

К редакции Кира была прикреплена тоненькой ниточкой под названием «договор» и трепыхаться на этой ниточке, выступая против главного редактора Антонова, который и взял ее на этот «договор», не входило в ее планы. Поэтому она молчала и даже уже начинала жалеть, что потащилась в гости к Комяковой.

Между тем, Комякова допила вторую кружку воды и опять как-то невероятно лавируя по совершенно лишенной пешеходных троп кухне, вскипятила чай в огромной, возможно, единственной сохранившей свою чистоту кастрюле. Чай был ужасен и пах гнилым, прошлогодним сеном. Чем-то остаточно застарелым пахло и от кастрюли, в которой кипятили этот чай. Сделав первый глоток и распознав, что к чему, Кира только подносила к губам стакан в тяжелом подстаканнике, но не сделала уже больше ни глотка.

- Мы живем в трехмерном пространстве, - сказала Комякова, с удовольствием отхлебывая вонючий чай. – Сидим в нем, как в ящике. Это понятно. И не надо выдумывать! По углам только то, что есть. Ничего больше.

Кира невольно посмотрела в угол, до которого не доставал край тахты, оставляя его свободным. Там валялись несколько книг, обертка от конфеты и пожелтевший от забвения бюстгалтер.

- Да, - сказала Комякова. – Как в ящике или в клетке… Но мебель мы можем переставлять! – и она потрясла пальчиком. – Изменения возможны.

Потом Комякова ушла в ванну, и Кира уже подумывала, как ей ловчее отсюда слинять, а попросту исчезнуть, как Комякова вернулась (Киру всегда удивляла скорость, с какой Комякова порой что-то делала) – преображенная, чистенькая, переодетая – вполне приличная молодая женщина. Разве что глаза ее были все еще подозрительно припухшими.

- Решай! – сказала Комякова жестко, как будто почувствовав Киркино смятение. – Или ты с ним, или ты с нами, - и, не дожидаясь ответа, добавила. – Пошли!

И Кира… пошла.

Стало еще жарче. Лоскут голубого неба над улицей Красной выцвел и побелел. Было безлюдно. Разве что ближе к набережной и проспекту Ленина (Ленина, Ленина, конечно, единственно и только, и вопросов нет) стали попадаться отдельные заторможенные гуляющие и стайки ситцевых, только-только оперившихся девушек. Не смотря на жару и вязкую, обволакивающую субботнюю лень, девушки были полны жизни, их глаза сияли, а лица, освещенные солнцем и юностью были нежны и прозрачны, как дорогой китайский фарфор.

- Откуда только берутся, каждый год… - сказала Комякова, неодобрительно проводив взглядом одну из них. – Я-то уже замужем была, а тебе каково смотреть на все это безобразие?

- Бедняжки… - сказала она чуть позже и чуть мягче, - На что они рассчитывают?

У самого проспекта (Ленина, конечно), в небольшом сквере встретили Виталика, старого Киркиного знакомого. Виталик сидел на скамейке в компании не то Коли, не то Сережи, которого Кира почти не знала, рядом лежала польская газета. Был Виталик в сандалетах на босу ногу, не застегнутых по обычной его рассеянности, и взгляд у него был сонный. Разве что, когда мимо пробежали две ситцевые девчушки, он оживился, но тоже не надолго, ровно до того момента, как девчушки исчезли.

- Ну как там поляки? – спросила Кира, присаживаясь.

- Воюют, - коротко сказал Виталик.

- Поляки – народ! – сказала Комякова и посмотрела на Виталика многозначительно, завязывая разговор. – У поляков – гонор. У поляков хоть гонор, а что у нас?

Виталик поскучнел и даже закрыл глаза, разговаривать ему не хотелось, тем более с утра, тем более о политике, тем более с женщиной. Совсем поскучнел. Не было в обозримом пространстве ситцевых девчушек. Комякова же его явно не заинтересовала. Она почувствовала это и на какой-то момент тоже поскучнела.

Потом сказала Кире:

- Ладно. Пошли.

Дверь в квартиру Моцарта была не заперта, и они вошли

без звонка. В огромной прихожей никого не было, только бабка Моцарта – маленькая, иссохшая старушка – виднелась в полумраке и держалась за стену. Она всегда так и ходила, держась за стену, но при этом зорко следила, как бы кто-нибудь что-нибудь не стащил. Родители Моцарта были теперь в Германии, и в его генеральской квартире всегда толпился народ.