Елена Кучерявая - Любовь всей моей жизни

Моя бабушка Дубровина Манефа Ивановна во всех смыслах удивительный человек. Всю свою жизнь она прожила со мной, со своей внучкой.

С раннего детства я слышала от нее множество историй из жизни нашей семьи. Баба была очень сильной духом женщиной, влюбленным в свою работу врачом и замечательным рассказчиком. Она очень подробно, иногда с разной интерпретацией описывала мне все, что происходило в ее жизни. Свои впечатления и выводы. Удивительным образом, она запомнила истории из жизни своих родителей, бабушек, дедушек, окружающий ее быт, природу и нравы прошлого.

Не прочитав за всю жизнь не одной художественной книги до конца, тем не менее, она обладала красочным языком писателя и уникальной памятью. Ни разу не было, чтобы ее истории о раскулачивании, голоде или Великой Отечественной войне я не смогла подтвердить фактами из достоверных источников.

Мы подолгу беседовали с бабушкой, кроме того она передала мне семейные альбомы с фотографиями и описанием мест проживания других членов нашей семьи, датированные еще концом двадцатого века. В моем распоряжении оказались письма деда с фронта. Потертые треугольники без конверта, которые он, будучи совсем мальчишкой, посылал родителям.

Я писала историю своей семьи, не претендуя на историческую точность всех аспектов. Для меня эта книга – жизнь реальных людей и возможность рассказать своим детям историю их рода.

Когда книга появилась на свет, моей бабушке исполнилось 95 лет, и в силу своего возраста она даже не прочла ее. Хотя во время написания, я задавала ей сотню вопросов, хотя казалось, помнила все услышанное от нее наизусть. Все же в некоторых местах я применила свое воображение, домыслила за героев произведения. Все таки мне хотелось написать историю художественным, легко читаемым языком.

В книге нет, не одного вымышленного персонажа или имени, но все же я лишь описала свой взгляд на происходящие события и рассказала очень личную историю.

За окошком слышится стон февральской вьюги. В избе жарко от натопленной печи, голова тяжелая, глаза так и закрываются, клонит в сон. Младенец мерно посапывает и сосет грудь, тянет молоко, причмокивает.

Погода на улице стояла ужасная, такая была свойственна этому времени года. То целыми ночами валил снег, то с утра до вечера дул затяжной ветер, громко завывая в трубе. Могучие деревья, начинали стонать, и гнуть к земле голые ветви. Вечерами люди спешили к теплу домашнего очага. Тяжелым взглядом Мария обводит избу, осматривая свое нехитрое хозяйство: старый тюфяк, стол с лавками, сундук и полки с посудой. Грустно ей видеть этот разоренный, некогда богатый дом. Сейчас здесь у нее одно богатство: дети, которые ранним воскресным утром радовали ее тишиной, даря уединение.

Стук в сенях громкие мужские голоса, отряхивают снег с валенок, входят.

– Мать, ты где? Спишь еще что ли? Гриша приехал.

Потом куда-то в сторону: – Да, разденься ты, не неси в избу холод, мать с девочками застудишь.

Сонную истому снимает, как рукой. Мария вскакивает, запахивает на себе платье, и, стараясь не разбудить малышку, аккуратно перекатывает ее на печь, под бок старшей дочери. Бросается на шею сыну, обнимает, целует глаза. Не прошеные слезы катятся по лицу.

– Слава Богу, свиделись. А Лиза, Маруся?

– Потом, мам, позже, с ними все хорошо. – Кто?– взгляд на печь

.– Опять девка? Хоть бы эту Бог прибрал.

– Ш – ш-ш. Ты что сынок?

Легко передвигаясь в тесном пространстве, Мария накрывает на стол, прислушиваясь к неспешному разговору мужчин.

– Куда, теперь, тятечка?

– На Урал, Терентий обещал новый паспорт справить. К лету Надюшка подрастет, Настя окрепнет, заберу их, Манишке дело к школе, сейчас говорят, учиться всех обязывают. Она вон все лекарем мечтает стать. Амбулатория – любимое место в деревне.

– Ну, девочки спускайтесь с печи, здоровайтесь с братом, завтракать будем.

Маня аккуратно отодвигается от сопящего комочка и замирает в нерешительности, с опаской глядит на незнакомого брата. Черноглазая Настя бойко спрыгивает с печи и крепко обнимает брата за шею. Она еще помнит их совместные веселые игры. Григорий отстраняет от себя одиннадцатилетнюю сестру, целуя и любуясь одновременно, приговаривает: «Красавица стала, совсем невеста».

– Ну, беги скорей сюда,– Григорий распахивает широкие объятия.

Взглянув на мать, Манефа сначала несмело, а потом будто против своей воли шагает на встречу и вот уже она в крепких руках. Колючая щека, вкусный запах свежести, мороза и чего-то родного.

Сели за импровизированный стол, прямо у окна.

– Хорошо, что выходной,– сказал отец.– Хоть своей семьей побудем.

На обед все вкусное, как любила Манефа. Щи, картошка в котелочке, чай и пирог с сушеными ягодами. Дети едят, молча, прихлебывая суп из общей тарелки. Отец уже подвигал на середину стола картофель и тянулся за солью.

–Иван, опять ты солишь?– услышала Маня голос матери.

–Да я под свой бок.

– Свой бок…

Григорий, молча, улыбался, глядя на родителей. « Дома»,– пронеслось у него в голове, неужели, дома?

Он аккуратно, изучал родителей. Не постарели, не изменились, за это тяжелое время. Наоборот, укрепились и стали ближе друг к другу. Взгляд Гриши скользнул вновь по стройной фигуре матери. В свои сорок с лишним лет, выглядела она еще моложаво красивой. Белая, гладкая кожа, убранные под косынку волосы, живые блестящие глаза, полные любви и жизни.

Больше всего в матери сын любил именно глаза, они умели выразить все ее чувства. Молчаливая, терпеливая мать, часто общалась с детьми взглядами. Посмотрит строго и в доме тишина, посмотрит ласково и на душе легко и тепло.

А вот руки, выдавали трудную жизнь Марии. Натруженные, с аккуратно подстриженными чистыми ногтями, с выступающими венами и неровными пальцами. Как часто Гриша находил утешение в этих руках, спасался от болезней и невзгод жизни. Как сложно, оказалось, взрослеть и самому уже быть опорой. Впервые он почувствовал себя сильнее матери, когда их выселяли. Пришли в дом, приказали выходить, в чем есть и садится в сани. Отец молча, встал, стал собирать детей. А мать неуклюже ходила по дому с огромным животом, кутая в шаль маленькую Манефу.

– Не возьму! – крикнул Григорий, – мать с младшими не возьму.

Несколько винтовок направили прямо ему в грудь, мать кинулась вперед, встала перед Гришей, а он отстранил ее твердой рукой. Задвинул за спину.

– Стреляйте, бейте, беременную мать не возьму!

Он чувствовал, как дрожит материнская рука, вцепившись в его рубаху, как ребенок толкает его куда-то в поясницу, а по его глазам текут предательские слезы. Это не слезы страха, а дикого унижения. За мать, за отца, за деда. Он отворачивается, хочет смахнуть эти горячие слезы, чтобы никто не видел и встречается с испуганными, огромными глазами Манефы. Тогда, радостно улыбается ей, треплет по черноволосой головке и уверенно, не оглядываясь, шагает в сени вслед за отцом.