Галина Милоградская - Любить нельзя. Расстаться

Город переливался внизу всеми цветами радуги. Высокие дома, яркие огни неоновых вывесок, грохот колёс, когда поезд проезжал по мосту – Никита смотрел на него, не чувствуя злых порывов ветра, налетавшего с гор. Стоя на смотровой площадке, он отхлёбывал из бутылки терпкий виски – подарок одного из партнёров, больше года пылившийся в ящике стола. Полы длинного чёрного пальто хлопали, подхваченные ветром, шарф развевался белой птицей. Если присмотреться, он мог бы назвать каждое здание, каждую улицу, отстроенную заново. Каждую школу, высокий кадетский корпус, новенькие спортивные площадки. Там, внизу, он создал целую жизнь для каждого. Помогал, вникал, спорил и строил, подписывал и запрещал, выбивал и уговаривал. Сколько раз приходилось срывать голос до хрипоты, доказывая, что провести новую железнодорожную ветку важнее, чем направить деньги на развитие речного транспорта. Что лес нельзя трогать, а долину вдоль реки нужно и можно благоустроить, и сделать удобную набережную. Что…

Новый глоток обжёг, виски хлынул не в то горло, заставляя закашляться. Смахнув выступившие слёзы, Никита шмыгнул носом и запил собственную гордость. Как оказалось, гордиться ему как раз нечем. Где-то там, внизу, в темноте квартала одинаковых особняков, стоял его дом. Где-то там Света сейчас пыталась объяснить детям, почему папа больше не живёт с ними. И Никита даже не пытался представить этот разговор – слишком больно. Какие бы он нашёл слова, чтобы объяснить, почему семья вдруг развалилась на две неравные половины?

Слова Светы жгли кости – он слышал их раньше. Слышал много раз, порой отшучивался, реже – кричал. А сегодня они будто пробились сквозь стену и достигли самого дна сердца: все эти годы в должности главного архитектора города ничего, ничего для неё не значили. То, чем он гордился, оказалось неважным, ненужным. Виски забулькал в бутылке, опустошённой больше, чем наполовину. Хотелось опьянеть, но холод, проникавший под одежду, разгонял любой хмель, оставлял лишь дубовое мягкое послевкусие на губах.

– Любуешься?

Генка сел рядом, молча потянулся к бутылке. Никита так же молча её отдал, дождался, когда друг сделает пару глотков, и забрал обратно.

– Думаешь, мне есть чем гордиться? – голос Никиты смешался с завыванием ветра. – Как считаешь, я был хорошим начальником?

– Что за мысли перед отставкой? – Генка хмыкнул, склонился, заглядывая в его лицо, нахмурился. – Если тебе это важно услышать, я считаю, ты был одним из лучших. Уже то, что уходишь в отставку, а не умираешь на посту, достижение.

Никита беззвучно хмыкнул и выпил. С сожалением поболтал в воздухе бутылкой, глядя на плескавшийся на дне виски.

– Что-то случилось?

– Нет… хотя… – Никита криво улыбнулся. – Да, случилось. Света сказала, что хочет пожить одна. Точнее, не одна. Хм. Без меня.

– Давно?

– Позавчера.

– Напугал, – Генка рассмеялся. – Я уж подумал, что всё серьёзно!

– Всё серьёзно, – пожал плечами Никита, вливая в себя остатки виски.

– И что ты собираешься делать? – Генка поднялся следом за Никитой, ежась под пронзительным ветром.

– Делать? Конкретно сейчас – вернуться домой и выпить.

– Тебе составить компанию?

– Давай не сегодня. – Слабо улыбнувшись, Никита кивнул другу и ушёл.

Наверное, стоило принять предложение: Генка всегда мог и выслушать, и помолчать, когда надо, и поддержать. Служба в армии превратила их в лучших друзей, ближе не найти. Весёлый, остроумный, Генка покорял девушек хитрым прищуром зелёных глаз и улыбкой уличного кота. В противовес серьёзному, часто молчаливому Никите, чей образ девушки находили жутко романтичным. Романтичным. Никита горько хмыкнул, устраиваясь на заднем сиденье служебного автомобиля. Никакой романтики в нём нет. А если судить по словам Светы, в нём вообще не осталось ничего, кроме пустоты.

Пить накануне было плохой идеей: вместо блаженного забвения алкоголь погрузил в кишащую сожалениями и упрёками тьму. Никита ворочался на кровати, и каждое слово, сказанное Светой, впивалось под кожу, крутило кости. Хотелось выбросить их из головы, заполнить её другими воспоминаниями, светлыми, счастливыми, но ни одного не получалось вспомнить. Только холодность её взгляда, поджатые губы, неспособность его понять и влезть в его шкуру. Обида никуда не ушла, копилась под рёбрами, сбиваясь в тугой ком. Глядя на тёмный ободок обручального кольца, он снова и снова думал – сняла. Уже не считает его своим мужем? Уже начинает думать о будущем? Что, если рядом совсем скоро появится другой, у его детей другой отец, в её постели другой мужчина? При мысли об этом сердце сжималось в уже привычный, пульсирующий болью узел. Хотелось пожелать ей счастья, хотелось, но не получалось. Никита понимал: это низко, жалко – представлять, что ей также больно, как и ему. Представлять, как она появится на его пороге и скажет, что пора возвращаться. Ещё ни разу в жизни он не чувствовал себя таким раздавленным, и морально, и физически. Буквально неспособным сделать хоть что-то, чтобы остановить обрушение собственной жизни.

К утру он наконец забылся тревожным, поверхностным сном, и проснулся с первыми же лучами солнца и головной болью, пульсирующей в висках. Не открывая глаз, повернулся набок, шевельнулась вялая мысль: надо попросить Свету принести таблетку. Наверняка она будет опять ворчать, что надо было меньше пить. Никита даже протянул руку, чтобы коснуться её плеча, и только тогда проснулся окончательно. Кожи коснулась холодная простыня, взгляд упёрся в пустой подоконник. Когда-то здесь стояла фотография его армейских друзей, сейчас не осталось даже её: всё теперь принадлежало Свете. Можно было прийти и забрать: свои фотографии, свои вещи, мелочи, которые скопились за годы. Но Никита не мог заставить себя сделать это, поставить окончательную точку и убить слабую, ещё трепыхающуюся надежду.

Что Света сказала детям, как они приняли эту новость – весь день он мог думать только об этом, и когда понял, что сосредоточиться не получается, со вздохом отложил бумаги и посмотрел на Сергея.

– Мне надо уйти. Справишься сам?

– Скоро придёт Лёша, – Сергей покосился на висящие на стене часы, – так что идите.

Он наблюдал за Никитой с самого утра: на то, как застывает его взгляд, упираясь в невидимую точку, как он пытается не вздыхать так явно, как трёт покрасневшие глаза и нервными, безотчётными жестами разглаживает листы на столе. Делал вид, что не замечает, но мысленно постоянно сравнивал его с собой, пытаясь представить: что делал бы сам, реши Тамара уйти.

Вчера он шёл домой, представляя, как обнимет её и скажет, что любит. Пытался вспомнить, когда вообще в последний раз это говорил, и с каждым шагом, приближающим к дому, понимал, что не может найти даже отголосок трепета, которым всегда наполнялся, стоило подумать о ней. Внутри всё молчало, словно Тамара – не любимая, а, скорее, сестра. Член семьи, которого надо любить, к которому надо что-то чувствовать. Она не ждала. Не обернулась даже, когда он вошёл на кухню. Только раздражённо повела плечом, почувствовав его руки на своей талии. Сергей мягко поцеловал её в висок, потёрся носом о щёку и прошептал: