Светлана Шульга - Не бойся темноты

Волшебная вязкая жидкость приобретает аппетитный цвет и начинает превращаться в бодрящий напиток.

Блуждаю в воспоминаниях. Пока поливаю пробивающиеся на подоконнике пронзительно беззащитные ростки цветов и разговариваю с моим теперь единственным свидетелем угасания – Матраскиным, – кофе, недовольный тем, что его оставили без внимания, сбегает, как и раньше бывало не раз.

«Ну конечно – кофе везде». А ещё ты любил в такие моменты вворачивать фразу: «Ни дня без кофе, без кофе на полу».

Вытирая на плите и на полу лужи густого кофейного цвета, я как будто слышу твой голос. Не могу сдержаться, сжимаю кулаки и оседаю.

Слёзы. Бессилие. Вопросы.

Я уже никогда тебе их не задам, а ты не ответишь на них никогда…

Зачем мне сейчас эти цветы, этот дом, этот кот, эта джезва, этот кофе?

Всё потеряло смысл, и я тоже. Без тебя всё перестало иметь вес и цвет.

И даже ночь теперь для меня не так страшна. Потому что есть другой, больший страх – страх никогда уже не почувствовать, как твой запах смешивается с моим.

Всё пространство дома затягивает память. Никому не нужная тягостная больная память.

Почему ты ушёл?

Смотрю в ледяные глаза звёзд. Они, словно триллиарды волков, следят за мной из тьмы вселенной. Словно они выискивали самую слабую жертву на всей Земле и вот приметили её, затихли и приготовились к прыжку, хитро и зло прищурившись.

Из всех жертв сейчас самая слабая я.

Я была больна так долго, что заразила и нашу любовь. И её, как и меня, уже невозможно было вылечить. И любовь начала чихать, потом гулко кашлять нам в лицо, и мы не смогли её спасти. А может, и не старались, а может, она заболела очень давно модной болезнью, но мы отказывались признавать диагноз, и жили, и таскали её в чемоданах, и мучили её в дорогах. И она чахла и умерла где-то между Гудаури и Парижем.

Всё временно.

Всё смертно.

И даже любовь.

Как будто даже чувствую запах её разлагающегося маленького посиневшего тельца в одном из чемоданов. Найду и похороню её потом во дворе под кустом гортензии, и весной он расцветёт пылающими разноцветными гроздьями. Говорят, если закопать под гортензией металл, то куст станет выбрасывать соцветия совершенно разного оттенка.

Интересно, что будет, если закопать под кустом гортензии маленькое тельце умершей любви?

Глава 10. Едим каду, лечим Мишу

– Калитка почему-то открыта. Мишь, да у тебя зуб на зуб не попадает, ты почему на улице? Пошли в дом. Пошли, пошли.

Надин, неслышно пробравшаяся через двор на веранду, тянет меня за одеяло в дом. Одеяло, отягощённое воспоминаниями и сырым воздухом, нехотя сползает, напоминая о том, что из-за горизонта уже показалась зимняя колесница. Холод проходится языком по позвоночнику.

– Ты как вошла? Я опять не закрыла калитку?

– Ты ещё удивляешься своей забывчивости? Я закрыла.

В доме ненамного теплее, чем на улице.

Надин, скинув с головы бордовый платок, но не снимая верхней одежды и потирая окоченевшие пальцы, усаживается рядом с камином и терпеливо начинает его растапливать, продолжая беседовать со мной:

– И дом выстудила. Ну что такое, Мишь? Ребёнок, что ли? Нельзя одну тебя оставить. Сейчас буду тебя ругать.

– Делай что хочешь, только не заставляй меня созваниваться с Ольгой Витальевной. Я не хочу ни с кем говорить. И пить таблетки больше не хочу.

– Я сама с ней созвонилась, и тут нужно оружие посерьёзнее. Но сегодня к нам напросилась другая помощь. Ей ты будешь точно рада.

– Рузанна? – я сразу догадываюсь, о ком идёт речь.

– Ну вот, я же говорила, что ты будешь рада. У неё куча новостей, и она взорвется, если не расскажет их тебе. Ты же не хочешь, чтобы Рузанна взорвалась на много маленьких када?

В тишину и мягкое потрескивание камина, словно пикирующая стрела, врезается звук дверного звонка.

Шумно разуваясь, в дом вваливается женщина без возраста и точной национальности. Её гордо поднятая голова увенчана, словно высокая гора, седой шапкой густых, но непослушных волос. Наша Рузанна величает себя дочерью кавказских гор, но в ней бурлящий замес и кавказских, и восточных кровей.

– Моя девочка постриглась. Моя лохматая девочка! – Рузанна улыбается так по-доброму, как улыбаются только матери своим любимым дочерям. Она и была нам вместо матери. А точнее, она была лучше её. – Девочка моя. – Я уже внутри её мягких рук. – А ещё и худая стала. А глазищи… Куда исчезла моя девочка? Так! Будем говорить и есть каду и гозинаки.

Мне в грудь утыкается хрустящий пакет с ароматным песочным печеньем и медовыми сладостями. И Рузанна, не отягощая свой монолог эмоциональными точками и запятыми, перескакивая с одной темы на другую, вываливает, как свои угощения на овальное блюдо, на нас всё, что накипело:

– Весь этот кипиш-шмипиш… Они мне надоели. Надоели хуже… ай… Чего кудахтать? Я их бросила всех и пошла делать каду. А тут Надин звонит. Но вы ведь знаете, девочки мои, Руза никуда не торопится, но всё успеет.

Есть такая порода людей: что бы они ни делали – ругаются ли, хвалят ли, жалуются ли или чем-то восхищаются, – они неизменно вызывают в душе живое тепло. К ним относится Рузанна. Она говорит и говорит, но мне не хочется её прерывать. Греюсь о каждое её слово и внутренне расползаюсь в улыбке. Мне даже не нужно прислушиваться к этой улыбке. Понимаю, кто её принёс в пакете с угощениями. И Рузанна продолжает без остановки тревожить воздух руками и возгласами:

– Едим каду, лечим Мишу, а потом, так и быть, кипиш-шмипиш… Так! Мы ждём кого-то, Миш, Надин?

Снова нас прерывает дверной звонок. Он давно не звонил, и я даже отвыкла от его звука. Опять вздрагиваю. Рузанна и я поворачиваемся почти одновременно и направляем вопрошающие взгляды на Надин.

– Сюрприз!

Второй сюрприз оказывается ещё громче, чем первый. Две всклокоченные блондинки влетают в дом вместе со свежим воздухом и наперебой кудахчут:

– О-о-о, а где наша Мишель? Что за глазастый ёжик вместо неё?

– На́ подарки, и, Мишель, мы ничего не знаем!

– Мы никуда не уйдём, пока…

Они как напоминание, что мир живёт своей кипучей жизнью и человечество не сгинуло в пропасти моей боли. И они как напоминание, что в той, прошлой жизни у меня много имён.

«Мышь». Так называл меня ты – за то, что с детства слепа на один глаз.

«Мишь. Мишутка». Так называет меня родная сестра.

«Девочка моя». Так меня называет Рузанна.

«Мишель, Мишуня, дорогуша», – все в театре и эти красотки нашего кордебалета Мира и Мила.

– Мишуня, и почему ты не берёшь гравицапу? Совесть есть? – вопрошает Мира.

– Дорогуша, – крутит меня как юлу Мила, – да ты совсем стала тощая, ну диетический суповой набор, ей-богу! И глазки позеленели, и цвет лица… И что за безрукий парикмахер тебя обкромсал? Так вот почему твой отпуск слишком затянулся! Тебе с такой головой стыдно в люди выходить? Дорогуша, и форму, и волосы надо срочно возвращать.