Ника Горн - Если путь осязаем

Последний сон Рыжего затянул мартингал на шее Германа до предела. Склонный к дедуктивному анализу, молодой человек понимал, что следующим будет он. Но когда? Снова через год? Через месяц? Когда? Почему?

В ту осень в параллельной реальности Кира отчаянно звала Германа. Но он ее уже совсем не слышал. Перепуганный до смерти, он старался гнать от себя дурные предчувствия собственного исхода. Искал поддержки у Серафимы, которая заверяла сына, что всё это не более чем совпадение. Уговоры маман не очень-то помогали, потому Герман сбежал на дачу и в конце третьей недели заточения догнал, что нужно резко поменять направление. Следом пронеслись увольнение из наркоконтроля, сокращение до минимума употребления дури, заморозка большинства прежних знакомств и связей.

– Только бы сработало, – часто повторял загнанный уже давно не курсант. По сути, это был его первый сознательный и правильный выбор – свернуть с «road to nowhere» на «не дождетесь». Ни через год, ни через два ничего трагического не произошло, а ровно через три родилась Вера. Ее появление будто отвело от обреченного прицел. Выживший перестал видеть скользящую красную точку на кармане рубашки всякий раз, когда он садился в чью-то машину. Но отключить системную блокировку так и не вышло. Собственный автомобиль стал для Германа табу на долгие годы.

Молодой отец теперь позволял себе иногда встречаться с немногими из оставшихся однокурсников и коллег. Некоторые даже были переведены в статус близких, но таких настоящих, как Громов и Рыжий, больше так и не встретилось. После, но никак не вместо них были социопатичный Толик Жидков, специалист по бытовой поэзии и сокрытию правонарушений, да Богданчик-одуванчик, богослов и православ.

Нет, Герман их не выбирал, это они вились вокруг его радушия и щедрости, кайфовали от его пофигизма и цинизма, ухахатывались его чувству юмора, стремились к его одобрению и наставлению, потакали его бескомпромиссности и примеряли на себя его бойцовский дух. Жидков даже еще до женитьбы жил у Германа больше года на всем готовом без особой благодарности и участия в бытовых вопросах.

Серафима как-то рассказывала Кире, как она однажды вернулась с работы, а на кухне – Толик, доедает кастрюлю борща в новых штанах Германа. Женщина она была интеллигентная, но едкая, и давай с порога разносить оглоеда:

– Почто новые штаны с сына снял, бездельник? Своих, что ли, нет? Мусор бы вынес хоть разок да картошки купил. Супы да котлеты уминаешь, а за электричество не приходит тебе в голову заплатить?

А Герман, курящий в форточку, ей тихо так в ответ:

– Мои штаны, кому хочу, тому и отдаю. Картошку я вчера купил. Мам, ну, чего ты?

Иждивенец сопел и помалкивал, а всю дорогу завидовал Герману, что тот знает больше, умеет круче, везет ему чаще и сходит с рук, что умудряется не влезать в долги и жить по средствам, что умеет держать ухо востро и имеет на всё свое мнение, что не гонится за баблом и тачками, что жену приучил, что холостяцкие выходные – это норма, а слово мужа – закон, что не жизнь у него, а малина.

Богдан же крутился вокруг да около ради внеочередного доступа к германовским мозгам и тренировки собственных куда более скромных возможностей. Второй друг немного тише, но всё же испытывал брожение от образцовой семейственности Германа, от женушки-милашки из Минкульта, отличницы дочки, от фирменного германовского адеквата и быстрой адаптации к переменам.

– Если б мне так везло… тебе, вон, само всё в руки плывет, даже и напрягаться особо не надо. А я на месте топчусь. Да, еще эта Горгона Тамаровна запилила меня вконец, – сетовал Одуван на женушку, одноклассницу Германа и Киры.

Самому Герману завидовать было нечему. Он был по-детски рад даже такой сомнительной компании. Легко с ними было, местами надежно, местами даже кайфово. В душу не лезли, прикрывали, когда надо, не мелочились, и, главное, они были от Германа в полном восторге, признавали все его достоинства и не травили недостатки. А большего ему и не надо было. Остальные претенденты в друзья со временем самоустранились: кто разъехался по городам и далям, а у кого тупо уехала кукуха.

Поначалу троица часто зависала на даче Германа, мальчишничая и испытывая возможности различных психотропных веществ. К концу третьего десятка – когда Толик, вопреки всем диагнозам, наконец, стал показушным мужем и отцом и алчным любителем азартных игр, а Богдаша, набравшись ума-разума, решился на развод, влюбившись в богатенькую одиннадцатиклассницу (собственную ученицу), – общих тем для исследования не осталось. Дружба поутихла, а после вороватых выходок Жидкова Герман решил окончательно покончить с их номинальным единством. Богдан оставался поблизости еще пару лет, а потом отвалился сам собой, подписав брачный контракт с бывшей ученицей, молодой наследницей сети продуктовых магазинчиков.

С Марком всё было гораздо проще. У него не было друзей никогда. Этот одиночка был не готов кому бы то ни было доверить свои планы на жизнь. Приятели в курилке были, собутыльники в подъезде, институте и на корпоративах присутствовали, но настоящих и верных – ни одного. Все зачатки дружбы резко обрывал то передоз, то цирроз. Время от времени Марк вступал в короткое сближение с теми, кто был ему нужен по работе или кто мог помочь с техническим оснащением его жилищ. Домовитый и хозяйственный мужчина постоянно что-то строил, достраивал, обустраивал. Но по мере завершения очередной стройки общение прекращалось.

В возрасте Христа Маркуша поплыл в очередной тайский загул, где случайная любительница расширения сознания загнала тайком в стакан мачо предельную концентрацию «стрекоз». Если верить таким вот любителям, то и православное ЛСД, и богомерзкий доб и «стрекозу» можно впихнуть куда угодно и кому угодно. Речь идет о микрограммах. Беднягу вело дня три. По официальной же версии, Марк объяснял свое состояние внезапным просветлением и трансформацией из чертенка в святошу. Киру, склонную к гораздо более медленной, чем у Германа, но всё же дедукции, было не провести. Она точно понимала, что, даже если это просветление и могло бы быть, оно бы выглядело не так очевидно нелепо. Но это не помешало жене сделать вид, что она принимает официальную версию.

После выхода из сумрака необходимость в бытовом общении для Марка, казалось, вовсе отпала. Он плотно встал на путь отречения и очищения всех аспектов себя. Кому могли быть интересны нравоучения и достижения Марка в ЗОЖ? Нет, страждущих не нашлось. Сказать, что он страдал от их отсутствия? Вовсе нет. Не о чем было страдать. Марк с детства был сам по себе. Жена, дети, дом заменили ему потенциальную потребность в друзьях. После сорока Марк часто признавался Кире, что она его единственный за всю жизнь нажитый друг.