Виктор Улин - Теща

Но дружба с Таней осталась на уровне, лишенном страстей.

А вот с моей девочкой мы дружили, постепенно двигаясь именно от минус до плюс бесконечности.

Это длилось почти целый год.

Точнее – семь месяцев, две полных четверти, чуть-чуть от еще одной и месяц моих переходных экзаменов.

Срок, огромный по масштабам школьных отношений, которые меняются со скоростью небесных светил.

Конечно, дружба между мальчиком и девочкой… мягко говоря, редко является платонической.

Обычная, не наполненная чувственностью дружба может быть лишь внутригендерной; это я понимал даже тогда.

Ведь относясь к Тане как к другу, даже в восьмом классе при дежурстве, оберегая от ненужных нагрузок ее органы малого таза – как могу выразиться сейчас, подкованный женой-медиком – я все-таки ждал минуты, когда по завершению дел она будет приводить в порядок одежду.

Отойдет в угол класса, поднимет черный фартук и подол коричневого платья и подтянет спустившиеся колготки, быстро показав что-нибудь, не предназначенное для чужого глаза – например, трусики: то черные, то белые, то красные, то в горошек.

Таня, несомненно, видела, что я все вижу, но делала вид, что не видит ничего. Вероятно, сама она расценивала зрелище как плату за заботу о ней.

Ведь одноклассница дурой не была; к дуре типа моей матери, вероятно, Дербаки в школе не приставали.

Дружба между существами одного пола имела различия.

У девчонок она возникала на базе общей гендерной принадлежности, большей основы им не требовалось. И, более того, как стало известно в наши времена, отношения между взаимно симпатизирующими девочками нередко проходят через стадию необременительного лесбиянства. Ведь нежные поцелуи « просто так » очень легко превращаются в « не просто так », насыщают чувственность в период, когда иные варианты неприемлемы. А потом все это исчезает без следа.

Хотя в отношении своей жены скажу, что у нее никогда не имелось не только близких лесбиянок, но и даже просто подруг. Моя Нэлька она приемлет около себя лишь мужчин, существа того же пола для нее даже не конкуренты, а величины бесконечно малого порядка. Глядя на нее, я думаю, что женщина, имеющая подруг – не женщина, а просто существо в юбке.

А у мальчишек все сложнее.

Для дружбы требуется нечто более важное, чем наличие предмета, который в моем детстве назывался то пиской, то пипиской, то ненормативным словом.

У меня не могло найтись ничего общего с массой своих одноклассников. Не только с полностью отмороженным Дербаком, но и с относительно нормальными ребятами.

Ведь я внутренне горел математикой, а их интересовали только спортивные игры, да патлатые трясуны с гитарами, из которых самыми приличными были « Битлы ». А я даже у Ливерпульской четверки любил и принимал всего лишь три-четыре песни.

Моим другом в течение нескольких месяцев был Костя. Какое-то время мы составляли единое целое, поскольку у нас имелось объединяющее начало.

Но эта дружба сверкнула и пропала, второго Костю было искать бесполезно.

Тогда мне казалось, что без Кости я пропаду. Но теперь понимаю, что и с ним у нас бы долгой содержательной дружбы не получилось.

Ведь его либидо отличалось повышенным уровнем; с созреванием гормонов он не видел ничего, кроме женских тел, которыми хотел обладать, сначала умственно, потом физически, мучимый одновременно и желанием и презрением.

Его отношение к женщинам мне кажется потребительским, хотя оно сформировалось не по его воле.

Во всяком случае, я полагаю, что ведер бы он Тане не таскал.

А я оказался обычным человеком, нормальным мальчишкой в простом смысле слова.

Женщины не стали для меня ни религией, ни проклятием.

По крайней мере, так кажется сейчас.

Испытав в соответствующем возрасте гормональный всплеск, я изучил себя, потом ударился в самонаслаждение, прошел фетишизм, фантазии, все прочие стадии.

Однако через некоторое время испробованное приелось.

Место имитированного секса заняла математика, подпитанная мыслями о будущем, которое придвинулось ближе.

Но гормоны никуда не ушли, они продолжали бурлить в моем существе, ведь я был здоров и полон сил.

Но теперь меня не тянуло работать над собой, запершись в душном туалете перед рисунком, изображающим Таню Авдеенко.

Хотелось почти того же самого, но подпитанного чем-то реальным и возвышенным.

И со мной произошло то, что случается с любым юным существом: я влюбился.

Любовь – на мой жесткий математический взгляд – прежде казалась мне столь примитивным явлением, что о ней было смешно говорить, а писать, так и вообще невозможно.

Силу любви по-настоящему я испытал в зрелом возрасте – когда я понял, что люблю свою жену до такой степени, что ради ее блага готов уничтожить все человечество. Но этому способствовали обстоятельства, которые ни с какой точки зрения нельзя назвать благоприятными.

Это я, возможно, еще вспомню, хотя все то слишком тяжело вспоминать.

Но и сейчас мне кажется, что любовь не имеет рационального зерна в своей основе.

Мальчишкой, разумеется я не задумывался о сути этого чувства.

По крайней мере, до определенного момента.

На уроках литературы я часто вспоминал Костины отчаянные слова о том, что принятое эпохами обожествление женщины есть страшная ложь. Высказав наболевшие мысли, мой друг одним движением растоптал само понятие платонической любви и заявил, что единственное право на существование имеет любовь плотская.

Впрочем, проблемы такой любви в советской школе семидесятых годов не обсуждались, школа была бесполой.

Плотской любви у советских людей как бы не существовало.

Заговорить о ней всерьез было столь же опасно, как сейчас во всеуслышание заявить, что « Властелин колец » – дрянная книжонка, для которой даже место в туалете слишком почетно.

Но платоническая любовь в своей общественной значимости поднималась выше стратосферы и мальчикам было положено влюбляться.

Причем, по большому счету, все равно в кого: наши чувства – те, о которых возвышенно писала русская классика – оставались неразвитыми.

Девчонки с определенного момента оказывались распределенными среди одноклассников.

Тогда Россия еще не опустилось в нынешнюю демографическую яму; парней хватало, из-за девиц порой дрались, причем всерьез, как за какие-нибудь нефтяные скважины.

Сейчас мне это кажется смешным.

Во всяком случае, я твердо считаю, что отроческая платоническая любовь есть временное помутнение рассудка с концентрацией на одном человеке без всяких на то оснований.

Само понятие «п латонической любви » мне кажется бессмысленным.