Бернард Глэмзер - Небесные девушки

По-моему, я просто-напросто чурка, как сказал бы мой давний друг Н. Б. Например, покончив наконец со сборами, я обнаружила, что у меня навалом времени, чтобы прогуляться в аптеку на углу и позвонить матери, попрощаться. Зачем? Ради чего? Что мне Гекуба и что я Гекубе?

Мать живет в старом доме в Гринпорте. При нем есть большой сад, в котором полно деревьев и мха и бежит небольшой ручеек. Очень живописно.

— До свидания, мама, я сейчас уезжаю, — сказала я.

— Уезжаешь? — переспросила она своим ленивым, сонным голосом. — Так быстро? О, мой бедный малыш. Обещай мне, что ты будешь заботиться о себе.

— Да, мама.

— Обещай, что не сделаешь чего-либо опасного. Как безгранична женская глупость!

— Да, мама.

Тогда она проговорила с мягким смешком:

— Между прочим, дорогая, теперь, поскольку у тебя снова есть работа, я сообщила в банк, что они могут прекратить выплату тебе денежного пособия. Ты не обидишься?

— Конечно нет, — ответила я.

Так что полагающиеся мне двести пятьдесят долларов в месяц как ветром сдуло. Она прекращала выплаты, когда я пошла работать в магазин детских игрушек, и когда я поступила к «Братьям Левер», и когда устроилась в художественную галерею на Пятьдесят седьмой авеню. Деньги не играют большой роли в моей жизни, проживу я и без этого пособия, но меня раздражает другое. Мистер Купер, наш адвокат, как-то объяснил мне: в отцовском завещании совершенно четко оговорено, что мать обязана платить мне двести пятьдесят долларов ежемесячно, в любом случае. Но спорить с ней совершенно бесполезно. Она безнадежна.

Пока я находилась у телефона, я решила позвонить Тому Ричи в его рекламное агентство: еще одно проявление «чуркости». По-моему, хорошее словечко я нашла. Им сказано все.

— Ричи, — проговорил он в трубку своим надутым голосом, и я ярко представила, как он сидит за столом, небрежный, но собранный, хладнокровный, но горячий. Может быть, он ожидал звонка от вице-президента по поводу рыбных консервов.

— Привет, Том, — проворковала я.

— А! Это ты.

— Да, это я.

— Чертовски мило, что позвонила.

— Я сейчас уезжаю. Я просто хотела попрощаться.

— Это означает, — заметил он, — что ты собираешься осуществить свою безумную идею?

— Да, — подтвердила я.

— Ты полоумная сучка, — сказал он и начал мне что-то доказывать; послушав его с полминуты, я повесила трубку. Я только и хотела, что мило попрощаться, — мы ведь старые друзья; а он только и хотел причинить мне боль посильнее. Разве можно сохранять какие-то взаимоотношения с партнером, который ведет себя, как Гитлер!

Мне не следовало звонить ему, мне не следовало звонить матери. Я должна была холодно бросить — все и вся, точно так, как я намечала сначала; и, вернувшись в свою комнату, я подумала, какое же я бесхребетное существо! К черту Тома Ричи, подумала я, он лишил меня девственности и теперь хочет забрать мою душу. И к черту мою мамашу тоже, если, конечно, он существует.

В моей комнате дожидались Эйнджел и Энн, моя подруга-лесбиянка, которая помогала мне собираться. Энн — это пять футов в кубе, даже когда она в корсете, и голос, который всегда повергает меня в глубокий шок — ей-Богу, ниже, чем у Шаляпина. Она подняла несколько книжных полок ради меня, может быть, надеялась, что это сделает ее красивее. Увы, это невозможно. Никогда. И все же я очень ее люблю.

— Привет, Эйнджел, — сказала я.

— Дружище, — сказал он. — Конец света.

— Ага, — сказала я.

Он был маленький и тощий, с бородой, никак не желавшей расти, носил зеленовато-коричневый костюм, который был на восемь размеров больше, и, о Боже, выглядел немытым. Бедный маленький старина Эйнджел. Он приехал с Кубы или откуда-то еще, был поэтом, и по временам его просили почитать свои стихи в кафе «Оверните». Он имел привычку, когда читал, показывать публике знаки препинания жестами в воздухе, и я помню одну ночь, когда он читал поэму, посвященную мне. Она называлась «Девушка со спокойными глазами». Он чуть не сломал руку, когда читал ее. Последняя строфа звучала примерно так:

Любовь!!!

Что??? Любовь опять!!!

Легкий аромат во тьме…

Вопль в ночи!!!!!!!

Но, берегись! О! Девушка!

Со! Спокойными глазами!

Я — динамит!!!!!

Я — землетрясение!!!!

Я!!!!

Ты????

Поэма произвела сенсацию, особенно последними четырьмя вопросительными знаками. Все знали, что она посвящена мне, и когда Эйнджел сел, совершенно измочаленный от напряжения, несколько буйных типов в кафе подняли невообразимый свист, как если бы я преднамеренно заразила маленького человека брюшным тифом. Так что Эйнджел, находившийся в изнеможении, опять вскочил и произнес страстную речь в защиту женщины и водородной бомбы, потом он мне дал свои темные очки, и я была возвращена в отару. Я, между прочим, никак не могла усечь, почему спокойные глаза всех так уязвили. На протяжении моей жизни я не раз слышала, что у меня спокойные глаза, и не видела в этом никакого криминала, ибо вокруг было много людей со спокойными глазами. Почему же спокойноглазая Кэрол Томпсон-это плохо?

— Я принесла бутылочку, — голос Энн был подобен рычанию старого бульдога. — Ты не можешь уехать, не пропустив стаканчик.

— Напрасно, Энн, — возразила я. — Тебе не следовало этого делать, дорогая.

Она была великодушной и отходчивой, даже если у нее были личные проблемы. Я всегда испытывала к ней жалость. Бог свидетель, достаточно трудно полюбить кого-то из представителей своего пола; это в сотни раз тяжелее, чем найти кого-то для любви из представителей противоположного пола.

Она принесла бутылку в коричневой бумажной сумке, так что я не могла бы догадаться, что в ней. Я, конечно, догадалась. Это была ее обычная марка. Я не хотела пить, я не хотела отправляться в путь и выдыхать пары ликера на спутников, но я прикинула, что мой самолет вылетает не раньше, чем через два часа, и запах может выветриться к этому времени. Итак, мы все уселись на мою трехногую софу и пили, в то время как Энн гудела в мое правое ухо, а Эйнджел слюнявил мое левое ухо. Они были моими друзьями, они изливали на меня свое дружелюбие, но я их едва слушала. Я оглядывала комнату, прощаясь с ней. Прожить здесь полгода, здесь, в этом убожестве, двенадцать футов на восемь, потолок с осыпающейся штукатуркой, облезлый жеваный коврик, вечно холодный радиатор, грязное пожелтевшее окно, через которое не проникает ни воздух, ни свет… И во имя чего? Чтобы раскрыть истинную Томпсон, испытать блаженство? У меня здесь собирались вечеринки, Эйнджел здесь читал мне свои, пунктуации, Энн пыталась склонить меня к любви, всякие типы здесь смеялись, кричали, визжали, они спали здесь на полу и блевали на пол, и однажды они облили цветной жидкостью мою «Оксфордскую антологию английской поэзии» и пытались поджечь ее (они пытались сжечь Шелли и Китса!); и это все оказало на меня глубочайшее воздействие, все это убожество, весь этот гвалт, все эти выходки. Но какое? В конечном счете, это было не так уж плохо. Здесь я израсходовала на поиски мечты всего одну сорок четвертую своей жизни; как раз когда я дошла до столь глубокой мысли, в комнату без стука ввалился Большеголовый Чарли, улыбаясь во весь рот и играя бицепсами.