Виктор Кустов - Встречи и расставания

Надя присела на краешек, положила голову ему на грудь.

– Гурьев, – тихо сказала она, – хочешь, я расскажу, что будет дальше?

Он подумал.

– Скажи, ты давно научилась этому?

– Гурьев, ты не обижайся на меня, но нам надо было туда спуститься… Когда ты потерялся, я испугалась. Я чуть не умерла. Гурьев, я никогда тебя не оставлю, слышишь…

– А это… это всё сейчас не мираж? – спросил он.

– Мираж.

Она провела по его лицу пальцами.

– А мы – мираж?

Надя не ответила.

Она касалась кончиками пальцев его лба, он старался не забыть этих ощущений и погружался в сладкий сон, в котором все они: он, Сирош, Кира Евсеевна, Ирочка Беловёрстова, Еремей Осипович, Войкова, Надя – поднимаются все выше и выше, и вот уже далеко внизу остаётся Земля, с её голубыми океанами, белыми извилинами гор, зелёными лесами и жёлтыми пустынями, покрытая, словно язвами, нарушающими эту гармонию и единство, пятнами городов. И Гурьев ищет глазами среди пятен одно, маленькое, почти забытое, но как ни старается, не может разглядеть. А Земля всё отдаляется, и он знает, что так уже было и он вернётся сюда…

Сноски.

Всю дорогу Гуров чувствовал себя так, словно уличили его в давнем детском грехе, когда он, выковыряв сучок в деревянной перегородке женского душа, приник к маленькому отверстию, а обвисшие и втянутые животы и ноги разной толщины и формы мелькали в такт колотящемуся сердцу, и вдруг тонкий голос резанул по ушам: «Ах ты, паскудник! Ты что здесь делаешь?», злые пальцы впились в ухо, он рванулся, кубарем полетел в заросли крапивы. Её ожоги давно уже зажили. Но в памяти остался этот режущий голос.

А вспомнилось это, когда он проснулся от горькой сухоты в горле, с тяжёлой головой, с трудом припоминая вчерашний вечер, проводы его в отпуск, бутылки на столе, хитрую физиономию Женьки Сидорова и масляные глазки его супруги, дурацкий калейдоскоп надоевших шуток, подмигиваний, анекдотов, и лицо жены, с размазанной тушью, размокшей пудрой, вздёрнутым подбородком, в узкой щёлочке двери: «Женечка, я уж не поеду тебя провожать, не обидишься?» – «Мой зайчик, конечно, нет, у-у… мамочка». – «Перестань, мне не нравится это». – «Мамочка, на прощанье, в щёчку». – «Смотри, не загуляй там, на юге». – «Ну что ты, право, потерплю до дома». А потом щелчок, цепочка – звяк, – и по одну сторону Гуров, по другую – всё остальное…

Нет, не совсем. На перроне его облапил Женька Сидоров: «Ты не верил, что провожу? Ты тёзку не знаешь! Ты Сидорова обижаешь, ты…». Пили вино, расплёскивая из складного стаканчика, угощали проводницу. Женька ушёл к ней в купе – обеспечивать Гурову дорожный комфорт, а он, не ожидая отправления, залез на верхнюю полку…

И вот проснулся.

Поезд вкручивался в рассвет по железному серпантину, красное солнце то исчезало, то появлялось на противоположной стенке купе. Гуров проследил за его метаниями, постигая себя в новом состоянии свободы, собирая мышцы, раскисшие, болезненно слабые после чрезмерной активности, скосил глаза на лёгкий шорох: узкое гибкое девичье тело с двумя полосками ткани… Закрыл глаза, но в них по-прежнему: коричневая шея, маленькое плечо, худенькая рука, бедро, нанизанные на хрупкую и тонкую линию-лилию… А причём здесь лилия?.. Просто так, по созвучию: линия-лилия, линия…

Лоб покрылся холодным потом: неужели заболел?

Торопливо открыл глаза: линия-лилия, коричневая, нежная, и профиль с курносым носиком – всё исчезло под его полкой.

Гуров поднял глаза.

Напротив – размётанные по подушке длинные волосы. Значит, не болен.

Он, ёрзая на полке, натянул брюки, спрыгнул вниз и вышел.

Вагон скрипел, переваливаясь на стыках. Хватаясь за поручни, он прошёл в тамбур. Здесь было прохладнее, но грохотало неимоверно, отчего голова заболела ещё сильнее.

Вернувшись, залез на свою полку, стараясь не глядеть на прикрытые пожелтевшими простынями фигурки, закрыл глаза, втягиваясь в вагонный ритм сначала телом, барабанными перепонками, потом мыслями, наконец ещё чем-то, отдалённо напоминающим душу. И вдруг опять поймал себя на ЭТОМ.

ЭТО было непреодолимо.

ЭТО было в удивительной хрупкости линий, в покрытой пупырышками, упругой, шероховатой и прохладной на вид коже, в частях этой линии-лилии, в каждом её изгибе… «Ах ты, паскудник!»

А что я делаю?

Ровным счетом ничего.

Я просто думаю, думаю – кто мне запретит это…

Он хотел открыть глаза и посмотреть вниз, но не стал. И, полежав ещё немного без мыслей, без эмоций, опять увидел целомудренную юность, которую давно уже и вообразить себе не мог, после множества иных тел, совсем не напоминающих линию-лилию… Как свою жену. Жену?..

Что жена, она из другого мира. Вот жену Сидорова он мог вообразить в её чистом виде. И ему щекотно было воображать, что-то мягко уходило вниз живота, расслабляя мышцы и электризуя кожу. На тщетной попытке задержать видение Женькиной раздетой жены он и заснул. И с пугающей ясностью вдруг увидел себя тем давним летом. Хорошим летом. Может быть, единственным таким в его жизни, вымечтанным, выстраданным, отвоёванным у домов отдыха, у родственников, у жены: «Да отдыхай ты, Бога ради, как хочешь, занимайся, чем хочешь, а я уеду на море». «Со мной не хочешь?» – «Мне море нужно, загар, а что в твоей деревне, что в твоём лесу!» – «Отпускаешь?» – «Поезжай!»

Как и в этот раз, дверь хлопнула, звякнула цепочка, и началось ЕГО лето. Вместо электрички – на поезд, и подальше, в глушь, где тебя никто не знает, не помнит. Где можно всё начать сначала, быть таким, каким хочешь, делать, что хочешь.

«Где бы здесь поквартироваться?» – «А вон по улице предпоследний домик, там пущають».

И неожиданно молодая, ядрёная хозяйка, спелая, крепкая, простоватая, деньги комочком в разрез платья: «Ваша комнатка…» – «Замечательно, я, знаете ли, геолог, в разъездах, всё Сибирь, тайга, по русской природе стосковался». – «Живите». – «Да, так жизнь сложилась, один, деньги есть, да что деньги? Мусор». – «Можете у меня столоваться. Не богато, но есть. Только…» – «Конечно, конечно, вот пожалуйста». Деньги – в комочек, за разрез, грудь мягкая, большая, не первой свежести, но ведь в соку, да без мужа – сплошной грех! Гуляй, геолог Гуров, побудь самим собой… Стоп, не Гуров, Андронов. Геолог Андронов из Москвы. И адрес оставил, мгновенно сочинённый, даже не знает, в каком конце города, и есть ли вообще этот адрес. Но как она была похожа на рубенсовских женщин, как хороша…

Выходил к мужикам, рассказывал об экспедициях, сначала то, что когда-то читал, потом наловчился, придумывал так, что самому нравилось. Покряхтывали, чокались: «Силён геолух, ну, брат, и жисть у вас». Разводил руками: «Какая есть, без прикрас».

Что это было за лето!