Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль

Я не знал, как на это реагировать, и весь сжимался внутренне. У меня было достаточно собственных секретов, но отцовские пугали меня больше. Слухи оставались неясными, и я жил в мрачном ожидании, когда они приобретут четкость. Свои неуверенность и издерганность я прятал за фантастической развязностью. Однажды наша географичка выговорила мне за то, что я ввалился в класс с сигаретой в зубах. Я подошел к ее столу, потушил сигарету о его полированную поверхность и спросил:

– Так лучше?

С тех пор она не решалась говорить мне что‑либо вообще.

Настало очередное лето. Я уехал с одним из своих извращенцев в небольшой спокойный город, где нас никто не знал. Мы жили в большом деревянном доме на окраине. Мне стало спокойнее. Я был рад сбежать подальше от школы, мамаши и прочего, но радость отравляло понимание, что здесь я опять делаю то, за что буду заклеймен, если об этом станет известным. Иногда кончики моих пальцев холодели, в груди стискивало что‑то в болезненном спазме, и я запирался от своего извращенца наедине с проигрывателем и стопкой моих драгоценных пластинок.

Я полюбил многих, но никто не мог превзойти или хотя бы сравниться с Ирис. Вслушиваясь в ее нежный голос, я думал, что, если бы она не существовала на свете, я бы на самом деле сошел с ума. Я не мог сказать, что конкретно меня тревожит. Но меня не оставляло пугающее чувство, как будто что‑то в происходящем наносит мне необратимые увечья – пока что они невидимы, но в будущем обязательно проявят себя. Ирис подлечивала мои болячки, снова и снова.

Тот извращенец (я не мог называть их иначе, как «мои извращенцы» или «приятели» – бесстрастно, обезличивая их всех; и потом, я всегда плохо запоминал имена) предложил мне вдохнуть белый порошок. Из последующих за этим ощущений мне понравилось только одно – абсолютный похуизм. И я повторил. Я догадывался, что привязанность ко мне извращенца превышает допустимые пределы, хотя он и старался это скрыть. Меня раздражали его длинный нос, суетливый взгляд, мокрые подмышки, навязчивость и хроническая похотливость. Он догадывался, что скоро я оставлю его. И нашел способ меня удержать. Я не мог даже упрекнуть его за то, что он обманул мою полудетскую наивность. Наивности во мне ни капли не осталось.

Он первым обратил внимание на то, что, взрослея, внешне я становлюсь все больше похожим на отца.

– Да ты его копия, – сказал он, и я начал вопить на него, обзывая лживой сволочью, кретином. Потерял контроль над своей яростью.

Когда мы вернулись в наш город, я решил держаться от него подальше, но через две недели соскучился по порошку и пришел. Он – теперь Человек‑Порошок – держался наглее обычного, но это было только начало.

I was dishonest,

I will do my best.

Madonna, “Nobody's Perfect”

В сентябре возвратившись в школу, я заметил в нашем классе новенького – Эллеке, и люто возненавидел его с первого взгляда. Четырнадцать – лучший возраст для ненависти, и я использовал все свои ресурсы по максимуму. Он был высоким – не ниже меня, прямо‑таки источал уверенность и спокойствие и обычно выглядел задумчивым. Я сам не понимал, почему он выбешивает меня до того, что искры из глаз.

Я приходил в школу и весь день отслеживал Эллеке взглядом, с маньячным упорством выискивая в нем изъяны и не находя, что только заставляло меня смотреть пристальнее. Он же умудрялся не замечать меня, даже если я стоял в трех шагах от него, раскрашенный, как клоун, разодетый, как попугай. Мои колкости он не слушал, провокации игнорировал. Он был весь в себе, но ничто не заставало его врасплох. Он не нервничал и не смущался, когда его вызывали к доске. Всегда отвечал на вопросы учителя верно и без оговорок. Не клянчил шепотом на контрольной, чтобы ему дали списать. Он принципиально не использовал бранную речь – невероятно для меня, чей рот был вечной помойкой. Он был собран, сосредоточен и аккуратен. Когда к нему подкатил один из наших бешеных псов, что так и норовят укусить, и начал втирать, кто тут главный, Эллеке только насмешливо поднял брови, не снизойдя до ответа. И тот придурок растерялся: его даже не опустили, с ним просто отказались иметь дело, и это было вне его понимания.

У Эллеке было все, чего не было у меня. Я просто не мог его не ненавидеть. Он стал моим наваждением, и я не понимал, почему так получилось и что со мной творится. Я спотыкался на ровном месте и вообще пребывал в полном разброде.

Он «обнаружил» мое существование месяца через полтора. Я затупил, был схвачен, и мне как раз пересчитывали зубы на заднем дворе, нежно прижимая меня к стене школы, когда Эллеке остановился возле. Сунув руки в карманы, с полминуты он рассматривал действо, точно в цирк пришел, а затем потребовал со своим непременным спокойствием:

– Отпустите его. Воевать с ним – глупое занятие.

И те, разговаривать с которыми он обычно считал ниже своего достоинства, послушались. Я не умел быть благодарным и посмотрел на него волком, вытирая кровь с подбородка.

– Думаешь, мне нужна твоя траханая помощь?

Он улыбнулся, не показывая зубы:

– Очевидно, что да.

Мне хотелось разорвать его в сотню кровоточащих клочьев, но я просто стоял, онемевший, и пялился на него, как будто пытаясь растерзать его взглядом.

Эллеке развернулся, сунул руки в карманы и медленно побрел прочь. Он не мог уйти так просто, и я устремился за ним, пытаясь не думать, что на самом деле заставляет меня его преследовать. «Что ты вообразил о себе?» – вопрос застрял у меня в горле, как рыбья кость, но, когда я все‑таки заговорил, я был способен только на ругань.

Эллеке, казалось, забавляла эта ситуация – он, сама невозмутимость, медленно идет к дому, а за ним хвостом я, раскрашенный, тощий, вздорный, совсем рехнувшийся, выплевывающий слова в безнадежной попытке обозначить до какой степени он выводит меня из себя. Редкие прохожие оборачивались на нас, цепляли взглядами меня, едва касались Эллеке.

Мне пришлось заткнуться, когда я не смог придумать что‑нибудь еще. Я тяжело дышал, как после драки. Мы дошли до парка.

– Какой ты нерешительный, – тихо сказал Эллеке и улыбнулся – насмешливо, но мягко. – Не можешь признать, что влюбился.

Так просто. Как будто эти слова не взрывали меня, как динамит.

Я все еще ничего не мог придумать и только угрюмо смотрел на него. В груди жгло, точно я выпил стакан кипятка залпом.

– Вот что, пошли со мной, – решил Эллеке. Не вопрос и даже не предложение, а почти приказ. Его самоуверенность не была ни давящей, ни угрожающей. Скорее спокойной и сильной, как рука хозяина, ухватившего за шиворот непослушного пса. Вероятно, потому мне и захотелось подчиниться.

Мы прошли через парк, почти пустой, что меня обрадовало: я был не способен скрыть растерянность. Мне было более чем достаточно, что ее видел Эллеке. Во мне было тихо и сумрачно, как перед грозой.