Владимир Купрашевич - Амнезия, или Фанера над Парижем

Я вопросительно смотрю на старшую. Из окна на нее падает солнечный луч, и я замечаю на ее лице веснушки, которых раньше не видел из-за косметики. А может быть из-за тусклого освещения.

– Где это она все узнала?

– Понятия не имею.

Сестра отвечает чуть слышно и смотрит на меня как на безнадежного пациента. Может быть, мне так кажется, а скорее всего так оно и есть.

Часть вторая

Безликая одиночная камера, холодная и полутемная. Минимум мебели. Кровать, диван, тумбочка. Как в каземате. Неужели я и там побывал? Ванная и туалет отдельные, значит квартира. Предполагается, что моя, но в каком-то запущенном состоянии. Наверное, стерильность больничных палат избаловала меня, потому что меня это напрягает.

Порывшись в шкафу, ящиках, нахожу одежду, какие-то, еще непонятные предметы, рисунки на клочках бумаги… В туалете нахожу швабру и пытаюсь навести хоть какой-то порядок. Мероприятие затягивается до полудня, пока я не прихожу, наконец, к неутешительному выводу, что уборкой здесь мало что изменишь. Ощущение неустроенности и какой-то необъяснимой тревоги не проходит. Правда Мария предупреждала, что первое время так будет – побочный эффект от лекарств.

На тумбочке, скорее всего из-под телевизора, детские книжки. Детей у меня, вроде бы, нет, и чьи это книжки я не знаю. Может быть из собственного детства. Ворошить его я не рискую и отношу их на книжную полку, где обнаруживаю паспорт. Тупо смотрю на фотографию, сличаю ее с изображением в зеркале, и вынужден признать, что сходство, хоть и отдаленное, но есть, На странице «семейное положение» никаких записей и я с облегчением сознаю, что никому ничего не должен… И это главное. Остальное со временем проясниться, хотя лучше бы этого не происходило вообще. Наверное, поэтому меня напрягает фанерная дверь в углу комнаты, с навесным замком. Понимаю, что это кладовая, то есть помещение с сюрпризами. С опаской тяну замок вниз и с облегчением чувствую, что он закрыт наглухо. Где от него ключ я, разумеется, не знаю и желания знать, как-то не возникает.

В последующие дни я очерчивал свое жизненное пространство. Это оказалось де-лом не сложным. На автопилоте нашел продовольственный магазин, пару мелочных лавок со всякой всячиной. Наверняка я бывал здесь неоднократно, поскольку что-то вспоминалось как когда-то виденное… Правда, как что-то очень знакомое обнаружилась и острая нехватка средств, Денег, которые одолжила мне Мария, хватило ненадолго, и я стал перед проблемой, где найти источник этих самых средств. Как мне уже стало понятным, я и раньше зарабатывал на жизнь какими-то оформительскими работами, (вряд ли изготовлением монументальных полотен), потому принялся восстанавливать деловые связи. В одном из ближайших гастрономов мне удалось уговорить директрису на небольшой заказ – изобразить на картоне пару арбузов. Простейший сюжет дается мне нелегко и рисунок не кажется мне соблазнительнее, чем оригиналы в овощной клетке. Не впечатлил мой труд и директоршу. Покосившись на меня, она проворчала, что раньше у меня как-то получалось лучше.… Я стал оправдываться, что недавно из больницы и пальцы еще не размялись. Тетка, вздохнув, сунула мне купюру, не слишком высокого достоинства, но это уже было кое-что…

Рыскать по городу в поисках работы мне не нравится, я бы с большим удовольствием сидел в своей берлоге, к которой постепенно привыкаю и что-нибудь рисовал, в свое удовольствие, но, к сожале– нию, это удовольствие никем не оплачивается …

Вечерами, когда я не занят исполнением какой-нибудь рекламки, я с ностальгией вспоминаю клинику для душевнобольных и пытаюсь изобразить Марию… Портрет получается с каждым разом все лучше – но когда я очерчиваю ее обнаженное тело руки мои перестают слушаться а само изображение расплывается… Тогда бросаю эту экзекуцию и пытаюсь рисовать чужие, где-то виденные или придуманные лица…

Утром я просыпаюсь рано, и не сразу понимаю, что ночь миновала. Звонков трамваев, не слышно. Подхожу к окну. Да, раннее утро. Небо уже с фиолетовым отливом, но других признаков рассвета еще нет. Пока его заменяют тлеющие уличные фонари.

Забираюсь обратно в постель и долго смотрю в потолок. Что меня разбудило в та-кую рань? Вспоминаю, что ночью меня преследовали какие-то обрывочные видения, фрагменты обнаженного женского тела, мимолетные прикосновения, шепот. Некоторые эротические картинки разворачивались достаточно логично – я раздевал ее, любовался выразительностью ее тела, свежестью ее кожи, даже начинал испытывать какое-то желание, потом вдруг все распадалось на какие-то непонятные детали, менялись декорации. Вместо желанной женщины выплывали недружелюбные лица …

Я давно не видел снов и нагромождение не связанных, как будто, между собой эпизодов, ощущений, лиц и деталей тела озадачивает. К чему все это?

Провалявшись с полчаса, я снова поднимаюсь, открываю на кухне, холодильник, где на нижней полке дверцы сиротливо забилась в угол маленькая бутылка с недопитой водкой. Нахожу стакан, долго рассматриваю его, потом сливаю жидкость обратно в бутылку. Не верю в свой героический подвиг, но все же ставлю склянку обратно, хотя собственная решимость, и смешит. Что я вознамерился делать? Попытаться начать сначала? Это за три то дня до занавеса?!

Уже на площадке, нахожу в кармане куртки, листок с адресом Марии. Она хотела, чтобы я начал более тесное общение с женщинами. По ее теории так я смогу навести мосты со своим прошлым. Мосты меня не интересуют, но женщина, с которой мне нестерпимо хочется общаться тесно, есть. Это Мария.

Дверь на мой звонок открывает почему-то Демидов. Сонно таращится, словно не узнает. Потом тычет пальцем в часы.

– Ну, даешь… Ладно, заходи. Не все потеряно… Я в магазин. Надо немного винцом запастись … Часок в твоем распоряжении есть. На разминку.

Он, подталкивает меня к двери комнаты и выходит, плотно закрыв за собою дверь.

Я ничего не понимаю, почему он здесь, зачем оставил меня на часок, но вхожу, оглядываю обстановку, перешагиваю порог второй комнаты и деревенею.

Это спальня. Утренний свет из окна и свет торшера откуда-то из-за кровати… и в этом световом коктейле молодая женщина надевает чулки. Одна нога ее поставлена на стул, и она, склонившись, поправляет уже надетый чулок, вторая нога на краю коврика. Тонкая ткань короткой сорочки дымкой обволакивает ее стройное тело, крепкие, вероятно еще не остывшие от горячей любви ягодицы, волнующие груди, одна из которых, коснулась колена, вторая, как наливное яблоко… Сорочка просвечивает насквозь и ее тело почти осязаемо. Женщина еще не видит меня и медленными движениями разглаживает чулок на своем восхитительном бедре. Потом она поднимает и поворачивает ко мне лицо, глаза ее чуть прищурены, как у кошки, которая ожидает, когда ее погладят. Мария!