Сергей Огольцов - Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

В ответ на бессловесный зов, её рука нашла мою и потянула под свою простыню положить мою ладонь на что-то податливо мягкое, провальчивое, чему нет имени, да и не надо, потому что надо только, чтоб это длилось и длилось. Однако когда я, крепко зажмурившись, привёл её ладонь ко мне обратно, она побыла совсем недолго и отскользнула потянуть мою к себе… И тут воспитательница объявила конец «тихого часа» и совсем громким голосом велела всем подниматься. Комната наполнилась шумом-гамом одевающихся детей.

“Хорошенько кроватки заправляем!»– напоминательно повторяла воспитательница, шагая вперёд-назад по длинной ковровой дорожке, когда Ирочка Лихачёва вдруг выкрикнула: —«А Огольцов ко мне в трусы лазил!»

Дети ожидающе затихли. Оглаушенный позорящей правдой, я почувствовал как накатила жаркая волна стыда выбрызнуться слезами из глаз попутно с моим рёвом: —«Сама ты лазила! Дура!» И я выбежал из комнаты на площадку второго этажа покрытую квадратиками жёлтой и коричневой плитки в шахматном порядке.

Посреди площадки бег мой остановился и я решил никогда больше в жизни не возвращаться в эту группу и в этот детский сад. Совсем никогда ни разу. Хватит с меня уже. Вот только времени не нашлось обдумать как же теперь жить дальше, потому что всё моё внимание приковал красный огнетушитель на стене.

Вообще-то, меня привлёк не огнетушитель целиком, а один только жёлтый квадрат картинки у него на боку, где человек в кепке рабочего на голове держал точно такой же нарисованный огнетушитель—но в рабочем положении, кверх ногами—и направлял пучок расширяющейся струи из своего огнетушителя на махровый куст широких языков пламени.

Должно быть, картинка служила наглядной инструкцией пользования огнетушителями в борьбе с огнём, поэтому применяемый человеком в кепке был представлен в мельчайших подробностях. Даже жёлтый квадрат картинки-инструкции на боку огнетушителя перевёрнутого в рабочее положение скрупулёзно воспроизводил махонького человечка в кепке, который—в перевёрнутом виде—боролся с перевёрнутым очагом возгорания струёй из крохотного огнетушителя.

И тут меня осенило, что на следующей, уже неразличимой, картинке (на боку меньшего из двух нарисованных огнетушителей) совсем уже крохотулечный человечишка находится в нормальном положении, ногами книзу. Зато ещё глубже, уменьшенным до невозможности, он снова окажется на голове и—самое дух захватывающее открытие! – эти кувыркающиеся человечки никак не могут кончиться, они способны лишь становиться всё меньше, превращаясь в невообразимо крохотные крапушки, и кувыркаться дальше, становясь переходным трамплином к вечному уменьшению, но вовсе исчезнуть им не дано просто потому, что этот вот Огнетушитель висит на своём гвозде в стене над площадкой второго этажа рядом с дверью старшей группы, напротив двери в прихожую туалета.

Зачарованность разбилась требовательными криками, чтоб я немедленно шёл в столовую где все группы детсада сидят уже за полдничным чаем после «тихого часа». Однако с той поры, проходя под Огнетушителем—носителем бесчисленных миров на своём крашенном боку—я проникался понимающим почтением. Что касается трусов на посторонних, та вылазка осталась единственной и неповторимой. Умудрённый полученным опытом, в последующие «тихие часы», когда мне нужно было выйти, по тихому разрешению воспитательницы, пописять, я понимал значение простыней вперехлёст меж пары кроваток, или почему так изо всех сил жмурится Хромов на своей кроватке рядом с кроваткой Сонцевой…

~ ~ ~

Мы жили на втором этаже и следом за нашей шла дверь Морозовых, супружеской пары пенсионеров на всю их трёхкомнатную квартиру. Напротив них через площадку была вторая трёхкомнатная квартира на нашем этаже, но семья Зиминых жили только в двух комнатах, а третью населяли бессемейные женщины, иногда сменявшие друг друга, случались и пары из двух женщин, которые объявляли себя родственницами, после обмена ухмылочкой друг с другом. А прямо напротив нас была квартира Савкиных, чей толстый весёлый папа носил очки и офицерскую форму

Глухую стену от двери Морозовых до двери Зиминых разделяла вертикальная железная лестница к постоянно распахнутому люку на чердак, где жильцы всего дома развешивали свои стирки, а отец в семье Савкиных, чья квартира была прямо напротив нашей, держал голубей, когда приходил домой со службы и переодевался в синий спортивный костюм.

Деревянная перилина на чёрных железных стойках тянулась от двери Савкиных к нашей по самому краю площадки, но не дотягивалась, а сворачивала вниз для сопровождения двух лестничных марша до площадки на первом этаже, четырьмя ступенями ниже которой жалась к стене навеки распахнутая дверь подъездного тамбура. Из него толкаешь широкую дверь и, одолев натяжение длинной ржавой пружины, выходишь в ширь общеквартального Двора, оставляя в подъезде ещё одну дверь, узкую и без пружины, за которой прячется крутой спуск ступенек без перил в непроглядную темень подвала.

Исходя из будущего жизненного опыта, могу уверенно предположить, что мы жили в Квартире № 5, хотя в то время я этого ещё не знал. Мне тогда ещё только-только начинало доходить, что основное население дома это его двери. За площадочной, с привинченным к ней широким самодельным ящиком для почты, открывалась прихожая, а в ней узкая дверь в тесную кладовку направо, а налево остеклённая выше пояса дверь в комнату родителей, где вместо окна снова дверь – на балкон, тоже широкая и наполовину стеклянная.

Прихожую продолжал длинный прямой коридор мимо двух глухих дверей справа: первая в ванную, следующая в туалет, а в стене слева всего лишь одна дверь и тоже глухая – в детскую, рядышком с замыкающей коридор кухонной дверью, в которую тоже вставлено стекло, но это не имеет значения, потому что за ним постоянно тёмно-зелёная краска стены и дверь её не покидает даже и на полшага, чтобы не загораживать вход на кухню.

В детской комнате целых два окна, из которых одно смотрит во Двор, а в другом вид на смутную серость окон в торцевой стене углового здания. В единственном окне кухни панорама той же оштукатуренной стены, а направо от распахнутой кухонной двери (буфет ей помогает никогда не закрываться), высоко под потолком – матовое стекло в квадрате туалетного окошка полное такой же серой мути как и окна напротив, когда там не горит свет. Ни в ванной, ни в кладовке в прихожей, окон вовсе нет, но из потолка каждой висит электрическая лампочка, просто щёлкни чёрным клювиком выключателя в коридоре и – вперёд, ведь, оказывается, все двери дома заходят внутрь своих помещений!.

Зайдя в туалет, я первым делом плевал на зелёную краску стены слева от унитаза и только потом садился делать «а-а» и наблюдать неспешное продвижение плюнутой капли, что оставляла за собой очень вертикальную слюнную полоску пройденного пути. Если слюне не доставало сил доползти до плинтуса над плитками пола, я помогал ей дополнительным плевком, чуть-чуть повыше застрявшего паровозика. Иногда на путешествие уходило от трёх до четырёх плевков, а иногда хватало и самого первого.