Лана Муар - Фиалковое сердце Питбуля

Пальцем сталкиваю со стола рамочку с совместной фотографией. Хруст треснувшего от столкновения с мусорным ведром стекла вызывает ухмылку. «Не захламляй свое пространство ненужными вещами. Все, без чего можешь обойтись, пускай в расход без сожаления,» – один из принципов, вдалбливаемых отцом с детства, как никогда кстати всплывает в голове и звучит в ней его голосом. Медленно обвожу тяжелым взглядом кабинет, ища мелочи, которые могут напоминать о бывшей, и иду поднять пару глянцевых журналов, упавших рядом со столом, когда Жанночка допенькала по какой причине не смогла расплатиться за очередную «нужную» шмотку. Бросаю их в мусорку, только верхний, не запаянный в слюду, ещё в полёте раскрывается, шелестя страницами, и, повиснув, насадившись одной на торчащий расколовшийся уголок рамки, медленно сползает вниз под собственным весом. Глаз цепляется за несколько снимков, мелькнувших на мгновение, и один из них почему-то кажется знакомым, что вызывает удивление и интерес. В принципе, не читаю гламурные издания, только все же тянусь к журналу, опустившись на корточки, и, поднимаюсь, отлистывая до порвавшейся страницы.

«Пять балетов, которые вы обязаны посмотреть в этом сезоне.»

Кричащий заголовок автоматически отвращающий меня от дальнейшего чтения – я никому ничего не обязан. Пропускаю и его, и текст, пристальнее всматриваюсь в снимки. Первые три ни о чем, четвертый бьёт под дых взглядом фиалковых глаз. Узнаю их раньше, чем лицо девушки. Позавчера она казалась совсем малолетней, чуть ли не школьницей, ровесницей Нанико, а здесь, на фотографии, выглядит на несколько лет старше. «Эвридика Симонова, балерина школы Г. Савельева,» – подпись, наносящая мне второй удар. Пробую произнести необычное имя, осторожно вырываю страницу из журнала – его бросаю в мусорку, ненужное в расход, – и, опустившись в кресло, вчитываюсь в кусочек текста под фотографией, где вопросы интервьюера на фоне ответов девушки – едва ли не банальщина тупицы, рядом с которым тот же Глок будет выглядеть профессором лингвистики, а Гёте и вовсе трижды лауреатом Пулитцеровской премии.

– Босс?

Глок, приоткрывая и стуча в дверь одновременно, всовывает в образовавшуюся щель свою бритую голову, осматривается, словно боится оказаться не вовремя или увидеть то, что ему не стоит видеть. Например, что? Труп Жанночки? Сомневаюсь, что он его смутит.

– Внимательно, – отвечаю, не отрывая взгляда от фотографии – вот где сконцентрировано мое внимание. Я впитываю черты лица Эвридики, запоминая их, и Глок своим появлением мешает. – Если ничего срочного, то зайди через полчаса.

– Счетовод приехал.

Поднимаюсь с кресла и выхожу из-за стола чуть раньше, чем в кабинет входит отец. Внешне – абсолютное спокойствие, в глазах – адское пламя гнева.

– Выйди, – бросает приказ Глоку, и тот поспешно ретируется, закрывая за собой двери.

Рисковать ослушаться, спорить или, не приведи бог, пререкаться с отцом в таком настроении – гарантия получить пулю в лоб, а то и две. Те, кто мог попробовать это сделать без летальных последствий, носили одну фамилию, Аваловы: мать, я и брат. Арсений, в принципе, не спорил с отцом и соглашался с любым его решением, мама, если была с чем-то не согласна, всегда знала в какой момент стоит отступить. Я гнул до победного и два раза видел побелевший от напряжения палец, застывший на спусковом крючке. Первый, когда подал документы в МГУ и не поехал учиться и получать диплом на туманный Альбион. Второй, когда перехлестнулся с отцом за тендер и не уступил.

– Два вопроса, – пророкотал отец, вдоволь поупражнявшись в прожигании моей черепной коробки. – Кто видел видео? И что на нём было?

– Я и Рыба, – сухо и в той же манере ответил я. – Рыба и Жанна, – достал из кармана мобильный и развернул экраном от себя, запустив запись с камер благоразумно не включая звук.

Нескольких секунд блядства, заснятого с четырех ракурсов, хватило, чтобы в глазах отца заполыхало в разы ярче, а зубы заскрипели.

– Сотри эту мерзость, чтобы нигде не всплыла. Где эта шлюха?

– Летит домой на всех парах с попутным ветром.

– Какого черта ты ее отпустил, Назар!?

– Я так решил! – хриплю, удаляя видео. – Вякнет хоть слово – подпишет себе приговор. Люди Хана спят и видят, как разматывают ее на ленточки. Рыбу он уступил мне.

– Хочешь сказать, что ты его спрашивал? Не поверю, – усмехнувшись, отец сбросил пальто на спинку кресла и пошел к бару, где привычным движением плеснул себе в широкий стакан бурбона. Ровно на два глотка. Для меня – «Perrier». – Завтра приедут мои партнеры. Я хочу, чтобы ты присутствовал. Заведешь новые знакомства. Сын Черкесса хочет открыть магазин и просит твоей помощи или поискать ему помещение.

– Я ему не риелтор и не мальчик на побегушках. Пусть ищет сам. Свои площади не уступлю. Сунется без моего ведома к арендодателям… пожалеет. И он, и его отец. Я не хочу войны с Черкессом, но ты услышал мой ответ, и он не изменится.

– Я знал, что ты так ответишь. Скажешь ему об этом лично. Завтра, – усмехнулся отец, разворачиваясь ко мне лицом, на котором можно было прочитать крайне редкую эмоцию в мой адрес – гордость. – У Черкесса для тебя есть интересное предложение. Если найдете общий язык, оба будете в плюсе.

– Ты знаешь, что оно должно быть очень заманчивым, чтобы я передумал. И пока мой ответ – нет.

– Аппетит приходит во время еды, Назар.

– А жадность – во время аппетита, – закончил я недосказанное отцом.

– Поэтому у «Генацвале» появилось три трупа?

– Их бы не было, если бы три мудака не решили, что могут изнасиловать девочку, – прошипел ему в ответ, до хруста сжимая кулаки из-за того, что попался на крючок.

– Всех не перережешь, Назар. Отпусти это. Нанико жива и здорова, а я рано или поздно уже не смогу оказаться рядом, чтобы отвезти тебя к Андрею. Отец не должен заказывать крест на могилу сына.

– А я должен закрыть глаза и пройти мимо, если вижу это рядом с собой? Ты бы смог? – смотрю на отца и повторяю вопрос с нажимом, требуя ответить. – Смог бы?

– Нет, Назар. Не смог бы. Но будет лучше, если ты оставишь это ментам. Ты не пес, чтобы бросаться, сломя голову.

– Ты прав. Я не пес. Я – Питбуль.

Ненавижу, когда меня называют псом, но именно за схожесть в норове, именно норове, а не характере – так говорил отец, – я и удостоился своей клички. А дал мне ее никто иной, как он сам. Выплюнул это сравнение после очередной моей потасовки в школе, и оно прицепилось к коже мертвой хваткой, а потом пропитало собой полностью, до мозга костей.

Школа… Лучше бы отдали в обычную… Закрытое, мажористое учреждение, из которого меня пытались вытурить раз двадцать или тридцать за нарушение правил. А я не любил и не люблю правила, ограничивающие меня хоть в чём-то. Я игнорировал долбаный пиджак, делающий меня похожим на сотни других, и ходил без него в рубашке с расстегнутым воротом – единственный компромисс, – потом, в старших классах, забил и стал закатывать рукава. Уже сознательно подбешивая учителей и директорат особенно. Выгнать меня не могли. Формально я соблюдал правила и приходил в форме, а когда директриса не выдержала и решила ткнуть мне пальцем в устав, я с улыбочкой попросил показать в нем строку, в которой говорилось бы хоть слово про количество застегнутых пуговиц. И ее не нашлось.