Габор Васари - Monpti

Она открывает сумку и выкладывает:

– Видишь, милый, вот здесь кисточка для пудры, это пудра, розовая охра… Вот карандаш, а это помада, это календарь, вот письмо от моей подруги Луизы – красивая девушка, ей двадцать лет. Это песенка. А это стихи.

Я тянусь за стихами. Нервным жестом она опережает меня и протягивает их мне.

Я читаю стихи. Эти небольшие поэтические строчки очень милы, только их нельзя переводить, они сразу становятся глупыми и сентиментальными. Но они мне нравятся, потому что я чужеземец и с французскими любовными терминами встречался только под строгим попечением грамматики, например: «Ольга любит Адель», «Адель любит Мари», «Мари не любит Ольгу».

Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:

Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.

Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…

Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.

Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?

Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.

Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.

Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)

Она вытаскивает сложенный белый лист.

– Это написала я.

– Что это?

– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.

Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»

Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.

– Не читай, пожалуйста.

– Почему?

– Просто так.

Она вдруг краснеет и становится задумчивой.

– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…

Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!

– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.

– А что там?

– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.

– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.

– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.

– Я?

– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.

– Ты такой странный.

Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.

– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.

– Как так?

– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.

– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.

Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.

Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.

Если я верну назад молочную бутылку, мне отдадут залог: франк и пятьдесят сантимов. На это я смогу купить сигареты. Постой, за винную бутылку я тоже платил залог: один франк.

Интересно, какие рожи корчат бакалейщики, когда им сдают бутылки и на залоговые деньги ничего у них не покупают?

Я иду с бутылкой в лавку и скромно пропускаю всю очередь – пусть их обслужат передо мной.

– Что вы желаете, мсье?

– Я принес обратно молочную бутылку.

– Литр молока, – говорит он и тянется за черпаком.

– Нет-нет, я только принес назад бутылку. Он не желает понимать меня.

– Пол-литра молока.

– Мне не нужно молоко.

– Тогда что угодно? Может быть, сыру?

– Ничего.

Деньги швыряют на прилавок и даже не прощаются.

С винной бутылкой дело еще сложнее. Лишь после длительного изучения готовы признать, что посудина местного происхождения. Однако вся история им жутко не нравится.

Но в результате у меня есть два франка пятьдесят сантимов.

После полудня я тщательно чищу щеткой костюм и иду на свидание. Я чувствую, что стал серьезным человеком.

В саду Обсерватории Анн-Клер еще издали машет мне и бежит навстречу. Подбежав, она шаловливо бьет меня беретом по лицу.

Эта женщина с каждым днем молодеет.

– Майдар.

– Что это?

– Майдар.

– Ах вон что! Мадьяр! – (Венгр.)

– Посмотри-ка сюда, Monpti! – Полная восторга, она показывает мне книгу. – Я прочла здесь, что венгры ужасно любят паприку. Все, даже сладости, у вас посыпают паприкой. Это национальный обычай. Мне тебя так жаль.

– Да это совсем не так!

– Ты стесняешься, правда?

– Ну вот еще! Послушай… Мой взгляд выхватывает строчку: «…les Autrichiens-hongrois, ce sont les autres chiens…» Это игра слов. По смыслу получается, что австро-венгры – собаки.

– Ничего себе книжечки ты почитываешь! Послушай… Франц Иосиф Первый… общая армия… немецкое командование… в Араде целых тринадцать генералов…