Дарья Волкова - Хочешь, имя твоё набью, а сверху – еловые веточки?

Арья, смотря на неё, всегда напевает у себя в голове строчки Земфиры: «я не буду тебя спасать, догонять, вспоминать, целовать и меньше всего мне нужны твои камбэки».

Но потом снова спасает, догоняет, вспоминает, целует, и больше всего ей нужны её камбэки. Так было всегда. Сценарий этих отношений был стар как сам мир. За одним исключением: Арья, собственно, про Джейн никогда и не забывала.

Мало кто мог бы при взгляде на местную сорвиголову сказать, что у неё на душе. Что скрывается в коротко стриженной голове, которую она периодически сбривает до корней и которая с Сизифовым упорством отрастает снова, становясь Сизифовым же трудом. Потому что пройдёт полгода, год, – и неугомонная школьница снова сбреет её всему миру на зло.

Да и она сама по себе не злая – просто маленький пока ещё, взъерошенный дракончик, который не нашёл своё место в жизни. Да кто вообще нашёл своё место в восемнадцать лет? Точно не она.

Единственное место, которое твёрдо за ней закрепилось – это первая парта среднего ряда, наискосок от учительского стола. И попробуйте её согнать оттуда – земля вам, бедные, пуховиком.

Она пошла в школу в восемь лет и с тех пор была самая старшая и определённо самая заносчивая в классе. А под конец одиннадцатого и вовсе отбилась от рук. Дьяволёнок, да и только.

А всё потому, что за самим учительским столом уже два года как сидит из урока в урок Джейн. Правильнее даже будет сказать – её Джейн.

Джейн Кейерман, учительница обществознания, в целом довольно интересной науки. Вот только у Арьи с ней не очень, – ведь зачем листать учебник, когда есть миловидное личико с очками в тёмной оправе, обладательница которых может вечность говорить об уже давно прочитанном ею?

На ЕЁ уроках обычно тихо, спокойно и даже, можно сказать, безмятежно. Арья не смеётся над выдуманными словами, не рисует в тетрадях и слушает молча, положив голову на руки – серьёзная, даже мрачная в своём созерцании. Это – её личный мир.

… Когда они шли вместе по улице, могло бы даже показаться, что они между собой не знакомы. Такими разными были два человека из одного маленького мира, связанных, тем не менее, гораздо большим.

Арья нелюдима – тёмная лошадка, везде ищущая свои выгоды. Она смеётся, чтобы позлить остальной класс, впитывает их к себе тихую неприязнь и довольно ухмыляется им в глаза. Всё время ходит в наушниках, довольно громко топая пятками по полу – никак не может приучиться ходить тихо, – и взглядом, порой, кажется, способна останавливать самолёты.

И когда эта девчонка со звериной ненавистью в глазах бьёт головой об асфальт мальчишку, который пытался украсть у неё кошелёк, от неё хочется бежать подальше.

И только Джейн не бежит.

О Н А – другая. Не из этого мира.

Какой сейчас век? Двадцать первый? Ещё когда Арья ложилась спать, она могла бы с точностью ответить, что да. Но рядом с ней…

Время как будто стремительно утекает между пальцами в белых полосках – следах от паяльника и простых заноз. На дворе ощущается совершенно другое время. Хронопорт? Возможно. Девушка даже не хочет этого знать.

Она жадно, самой кожей впитывает чужую ауру, досыта напиваясь чужой энергетикой. Ей всегда этого было мало. Мало любви, ненависти, направленной на неё. Она всегда хотела больше. Вызывала на эмоции, дразнила, грязно провоцировала и каждый раз оставалась голодной. И только сейчас, глядя в серо-зелёные глаза, она может с точностью сказать: сыта. Голод внутри утихает, разжимает свои лапы и стыдливо прячется прочь, на самые задворки души.

Им хорошо вместе. Вечно голодной, и той, в которой слишком много любви для одного человека.

Джейн иногда задавалась для себя вопросом, что для неё значит любовь.

Мужчина и женщина? Семья? Чтож, возможно.

Пока из всех вариантов в голову приходят только эти. Она ведь уже не девчонка – и уж точно не ровесница Арьи. Ей двадцать восемь. Арье только-только исполнилось восемнадцать. Ужас, да и только.

У неё, у этой вечно заносчивой Марч, ветер в голове. Она носит зелёную змейку на значке Слизерина и лесбийско-трансфобный флаг на груди. Напевает мотивы из боевиков и ничуть себя не стесняется – всей себя и каждой её части. Кажется, попроси её, и она на весь мир прокричит: «Да, я люблю женщин! И что вы мне сделаете?»

… Джейн не в состоянии что-либо сделать. Разве что вяло пытаться противостоять этому живому урагану с неколебимой внутренней короной на голове и вечной неудачей в личной жизни. Но даже это получается плохо.

Кейерман удаётся только выдавить хриплое:

– Так глупо… – когда неугомонное Чудище приносит ей свои стихи, старомодно написанные от руки и свёрнутые в забавную трубочку. Раскрывать страшно; руки дрожат, под сердцем щемит что-то болезненно-приятное и до безумия опасное. То, что как будто решительно хватает за горло, перекрывая воздух, и шипит в самое ухо: «Это неправильно».

*****

Девчонка стоит перед её столом, в пустом классе, закинув голову и ухмыляясь. От этой самой ухмылки на молодом лице уже пролегла первая морщинка – острая и придающая этому горделивому оскалу коварства. Она скрещивает руки на груди, и классический чёрный пиджак идёт складками, как новые армейские сапоги после первого использования. Учительница читает долго, всматриваясь в каждую буковку и неровно выведенный знак. Перед глазами плывут строчки, и предстают снова и снова добрые зелёные глаза с какой-то, кажется, болезнью, в виде ярко-жёлтого ореола вокруг зрачка. Неловкие пальцы, и не менее неловкая их хозяйка, способная подавиться даже воздухом и с этого же засмеяться.

Арья ждёт. Нетерпеливая, напряжённая струной и готовая реагировать, как на сталинский приказ, стойкой «смирно».

Ветер колышет шторку на большом панорамном окне, и снаружи доносятся весёлые детские голоса. У Джейн всё плывёт перед глазами. Арья… Не любит детей. А вот сама Кейерман была бы не прочь.

Лист с тихим шуршанием ложится на стол, и женщина не может не отметить, какой вспышкой отражаются в сердце строчки этих искренних стихов – первых стихов, посвящённых ей. Но потом лишь бросает, позорно опуская горящие глаза:

– Бездарность.

Марч наблюдает бесстрастно, лишь расплетает руки при её словах. В движениях её нет ни капли веры. Она, может быть, даже выразилась бы в своей манере («пиздёжь и провокация»), но не хочет рушить магии момента. Она слишком уверена своих талантах, чтобы поверить в правдивость слов классной, и уже не так юна, чтобы не понять кроющееся за ними смущение. Быстрым движением суёт лист себе за пазуху, но перед этим отрывает кусочек и отправляет в рот. Под взглядом Джейн жуёт бумагу и горделиво, почти высокомерно, откидывает голову назад, несмотря на разницу в росте не в свою пользу, глядя почти что свысока.