Ирэна Лаис - Разные грани и лица любви

Целый месяц он следил за нею днем и рисовал ночью. И вот однажды на рассвете он понял, как бесплотна его муза, она Лиза ему нужна рядом с собою, а не на неживых холстах. Он решил пойти к ней и рассказать ей обо всем, даже если ее дверь закроется в щепки перед его лицом.

– Ани и Сашик

И жизнь так и текла, словно в кадрах какого-то старого грустного фильма какого- нибудь неудачного сценариста и режиссера с больной душой и философией. И лишь погода в этом фильме не соответствовала общему тяжкому настроению. Какой же это был теплый декабрь! Каждый день словно нес в себе надежду на лучшую жизнь, на улыбку… Это солнце сияло для тех, кто потерял всякий смысл в жизни, кто не ждал чудес ни от кого. Люди жили словно в забытьи, в страхе перед будущим в стране, которая разваливалась на глазах, в огромном Советском союзе территорий и государств, которые гнили изнутри, подчиненные чьей-то воле, подчиненные приказам и смерти, и теперь изнывающие за глоток свободы. Стены рушились прежней власти, а вместе с ними и привычный уклад жизни, вместе с ними рушилось и все хорошее, что было в их жизни и жизни их отцов.

Но солнце улыбалось, солнце знало толк в счастье, солнце было своего мнения насчет судьбы всех и особенно насчет судьбы армян… Оно было спасение людям бедным и несчастным, людям в нищете таким, как Ани и Саша. Она постянно смотрела в окно: это было своеобразным самогипнозом, самолечением, тепло извне проникало в истрепанный временем и ветром ее дом, проникало в каждую щель на рассыпающемся потолке, маялось между трещащими паркетинами; на стенах с желто-коричневыми

жирными обоями, которые когда-то были голубыми; в каждой комнатке с койками с покрывалами из лоскутков; на столах, один из которых противоестественно каким-то образом держался на трех ножках; на табуретках с облупившейся краской; в пустых шкафах, забитыми лишь грязно-бежевым постельным бельем, которое когда-то было ее приданым; в пыльных чемоданах со старыми игрушками и барахлом… Все было неважно, когда она смотрела в окно, и свет проникал в ее уставшую, увядшую душу. И она думает о том, что хоть в этом году ее дети не мерзнут. Пока что… Ведь у них нет ни теплых курток, ни сапог, только свитера, связанные ею из нитей, изрядно

выеденных молью. Каждый день она видела, как ее дети идут в школу в рваных

ботинках, в дырявых носочках, и видела раны на ступнях там, где прорволась подошва. Она надолго запиралась в ванной и радала, сидя на холодном бетонном полу.

Старшая дочь пыталась помочь матери. Ей было уже двадцать семь. В те годы в Армении в этом возрасте было уже очень трудно выйти замуж. Работы в Ленинакане было трудно найти. У нее ничего не получалось. Имея счастливое детство, любящих родителей, бабушек и дедушек, она росла, как принцесса в своем королевстве любви и исполняемых капризов. Но время шло и оно было беспощадно к ее родине и ее семье. И вскоре радостное детство переросло нервное, тяжелое отрочество. Она оказалась замкнутой, недееспособной девочкой. Вопреки завереньям врачей ее детская эпиллепсия не исчезла в подростковом возрасте, приступы становились все чаще и опасней. Из-за издевок одноклассников, подростковой жестокости по отношению к слабым ее забрали из школы, которую она ненавидела. И с тех пор она дни, а потом и годы проводила в своей комнате с единственными своими друзьями – куклами. В свои двадцать семь она не знала мужской любви, ласки, доверия, но с обожанием относилась к своему младшему брату, которому только исполнилось одиннадцать.

Давид выл удивительным ребенком: умным, понимающим, успевающим и уроки, и подлатать себе сорочку, и помыть посуду после своей скудной еды, и подзаработать для семьи, раздавая по выходным газеты по домам, таща на себе огромый тюк с

газетами и перерезая на своих маленьких, почти босых ножках весь Ленинакан. Он был и талантлив: у него были лучшие сочинения ина русском, и на армянском.

Затисканный и неоднакратно побитый сверстниками за свой ум, он оставался гордым и смелым, он не замкнулся, как сестра, а наоборот мечтал стать великим и богатым, спасти свою семью и родину от бедности. Несмотря на свой возраст, он уже понимал, что Советский Союз рушится и грядут большие перемены. Он мечтал стать правителем свободной новой Армении. Мать и сестра верили в него от всего сердца так же, как и его учителя, по достоинству ценящие его острый ум, красноречивый язык, силу воли, работоспособность и мечты о светлом будущем, опережающие свое поколение на много лет.

– Кати и Эрни

Утро обычное, дождь обычный, настроение обычное и Он тоже обычный – как всегда веселый и одновременно чужой; родным, своим он был лишь тогда, когда был угрюм и грустен. В такие дни он нуждался в такой же угрюмой и грустной душе, какой была

душа Кати всегда. «Всегда? Ну нет, это неправда, не всегда я была такой, – думала она, допивая горький утренний кофе, не глядя на часы. Она никогда не опаздывала, всегда приходила на работу вовремя. – А кто ценит-то? Фред приходит на целый час позже, но у него и зарплата выше моей, и шеф его обожает, и рейтинги его передачи на высоте, и сам он всегда на высоте, а я… Боже мой, как много я хнычу, какая я завистливая. Надо бы после работы пойти в кафе, поразмыслить об этом всем за чашечкой кофе. Хотя нет, я и так плохо сплю по ночам, лучше возьму персиковый сок. В последний раз я пила персиковый сок два года назад с Эрни в кафе в Палермо. Какой был отпуск! Какое солнце! Каким ласковым и заботливым был еще тогда Эрни. Но может это давно давно началось? Он охладел ко мне. Я живу в иллюзии, что он со мною, но на самом деле он живет со мной, наверное, из жалости или с привычки, а может все же любит? Вспомни, Кати, как хорошо тебе было всего несколько месяцев назад в Новогоднюю ночь. Он все сам приготовил,, поставил свечи с ароматом

ландышей, и этот его фирменный кролик с мексиканскими приправами, и понаставил записки в каждом углу дома с обрывками из его же стихов, и подарил мне зажигалку с моими инециалами… А куда я ее дела? А он-то сам каким красивым и счастливым был в тот вечер. Мой повар, официант, дизайнер и любовник… И та ночь!.. А утро? Утро, утро… Где же он был утром? Я проснулась улыбаясь, но улыбка застыла на моем лице, как гримаса, потому что постель была пуста, и в доме тихо. Я искала его, но знала, что егонет здесь, он ушел… И в доме бардак и тишина… как в опустелом раю. Надо было все прибрать: свечи потаяли и потухли, в порыве страсти стол был перевернут на пол, ковер был в жиру и сметане, и в доме стоял жуткий запах этих чертовых мексиканских приправ. Но мой вид, помню, был хуже вида квартиры. Я ждала его и ничего не делала.

Как дура! Я-то знала, что он придет к ночи. Телефон он оставил, конечно, дома. Я