Ирэна Лаис - Разные грани и лица любви

сидела в кресле перед телевизором, отрешенно глядя новогодние передачи, и плакала. Полночь. Он явился. Конечно пьяный. Подошел, поцеловал в щеку, потом оглянулся, заметил, что дом не убран, накричал, что никчемная и неблагодарная, и ушел спать. Я нагнулась к коленям, и продолжила плакать. На ковре валялась одна из записек с

прошлой ночи, я помню этот стих наизусть:

«Последняя сигарета на ночь глядя; как сладок шум дождя в дремоте,

Мой ангел, спишь давно уже ты, мой поцелуй тебя коснется во сне в твоем полете, Я все тебе отдам: свои порывы, ласку, верность, вечность,

Ты с осенью за руку взявшись, войди в мое безумие, вдохновение и нежность.

…и рассыпается на пыль опостылелый круг ненужных дум, усталых строк, Ты! Освети мой мир своего сердца светом, ты сможешь, хоть никто не смог.

А я взамен тебе пожалую надежду, не пожалею своих мечт, чтоб путь твой озарить,

И уведу тебя от боли, грусти и падений в осень свою, где жизнь так сладко

улыбнется одним лишь словом

«любить»…»

Впрочем, остальные тоже помню. Мне так нравилось, как он писал о нашей любимой осени:

«Стикают мгновенья по оконному стеклу – уже холодному по осени, Ранний дождливый сентябрь тревожит мои мысли – рано с проседью, И бархатцы уже красят охрой улицы, и лужи чернеют на асфальте,

Город вдыхает аромат мокрой пыли и свинцовых туч – по небу в ритме Andante, Так ласково, но уже с предсмертной грустью улыбается солнце в вышине,

И утро влажное красной лентой вьет горизонт над крышами в далеке. На пустой остановке зябко прячутся бездомные воробьи,

Я с ними посижу на скамье под навесом, одиноко глядя на стикающие с него ручьи. Но слезы прошлого растают со взмахом моих утяжеленных ресниц,

И перед иным силуэтом все образы одиночества падут ниц,

Иной апостол осенних чудес раскрывает свои златые крылья над пропастью моей души,

Моя богиня по лучику, по звездочке из Млечного Пути собирает нашу легенду любви. Я перед ней сложу свои тайны, по капле нежности налью счастья кувшин до краев,

Ее именем назову своего воскревшего Пегаса, вырвавшего меня из пустоты оков. Я забуду все душные те сны, что метали меня в бреду на тесном одре памяти,

Я вырвался этой осенью по пути ангелочков-васильков из прошлых осеней горечи- слякости,

И в заживающих уголках памяти нет уж гари и тоски,

Да и сгоревшегоне жаль, даже если до смерти всего-то час пути,

Лишь последние мгновения провести в солнечных зайчиках ее взгляда,

Лишь бы успеть с улыбкой перекрестить ее на долгую счастливую жизнь, и ничего не надо…»

Да, все же он любил меня. Было время… Время… время? Не может быть! Я же опоздала! Который час?! Во всем виноват он!!»

Она наспех одела легкое пальто и выбежала на улицу. Все в тех же мыслях она добежала до метро и лишь тогда сообразила, что забыла зонтик и уже промокла.

– Лиза и Леша

Лиза продолжала ходить на работу в той же одежде, с той же прической, но совсем другой походкой и совсем другим выражением лица. Весть о ее замужестве быстро пронеслась по фабрике. Ведь все эти два года она и близко не подпускала к себе мужчин. Лиза была счастлива, что теперь наконец ее директор Антон Антоныч не

будет часами ловить ее взгляд, не будет предлагать замужество и не будет напоминать ей, как тяжко она живет и в каким достатке может жить с ним…

Но не прошло и месяца, как она отдала все свое сердце и существо своему Леше, как А.

Антоныч еще презрительнее стал говорить ей о ее тусклой нищей жизни рядом с каким-то «маляром». Он делал это не со зла, он просто обожал свою княжну в рваной обуви и косынке обычной швеи.

Тем временем Леша, ее Лешенька (как же он ненавидел это прозвище, считая, что это недостойное имя великому художнику) работал художником для местных газет и рисовал портреты чиновников, и даже посмертный портрет Ленина был заказован ему.

Он ненавидел рисовать деятелей красного правительства, но надо было выживать, и более того он даже сумел снять мастерскую в подвале в соседском дворе. И вскоре жизнь его медом потекла. Вскоре он привык днем рисовать то, что нужно было для выживания, но с вечера то, что необходимо было ему для полноценной жизни.

Натали стала его второй музой после Лизы, которая оставалась его самым светлым и неоспоримым вдохновением. Но воображение художника нуждалось в порывах, в огненных вспышках, ему хотелось изображать порочность и совсем неидеальные, как у Лизы, но порочные глаза и желанья в них. Наташа или, как называл ее Леша, Натали

была полуцыганкой-полуукраинкой с зелеными глазами, крупными, сильными икрами, со жгуче-черной кучерявой непослушной копной волос на крупной голове, с острыми скулами, широким подпородком и с бровями, соединненых на переносице. За волевой и немного фривольный характер, горделивость, заносливость и цыганскую одежду ее не любило общество и считало ее падшей женщиной. Может она и была такой. Но в ней сочиталось порок и доброта, жесткость и искренность, сила духа и милосердие, наглость и непосредственность.

Леша был полноценно счастлив.

Вместе с Натали часто приходили и другие натурщицы. Зачастую они приходили не для того, чтоб заработать, а для того, чтоб на пару часов стать музой художника, который, по их мнению, не без их помощи, обретет мировую славу.

Дома его ждала терпеливая, ласковая, добрая Лиза. Он любил ее, как любят в жизни только раз, но одной ее ему было мало для постоянного состояния творения. И он зажил двойной жизнью – в доме и в мастерской.

– Ани и Сашик

Дни теплого ноября и декабря затянулись, словно полет бабочки прежде чем умереть в грядущей ночи тихой, безымянной смертью. Сколько красоты, невесомости бытья, вдохновения она несет на своих крыльях, она – гений светлого безбудущного

настоящего, как и Давид – белое пятнышко в темноте горя и трудностей своего времени.

– ое декабря 1988-го года. Ани сегодня сегодня особо тяжко смотреть на свой город и на свою жизнь. Весь день у нее ощущение или даже уверенность, что завтра пойдет снег. По дороге на работу к семье Долунц, у которых она была няней, она уже видела, как завтра эта улица будет пустой, заснеженной, страшной… Повсюду снег,

губительный холод, из которого многие не выберутся живыми.

Снег. Это пушистое белое чудо, состоявшее из бесконечного количества чистых белых бабочек, таких же как ее любимый сынок, пугал ее сегодня, как ничто и никогда, несмотря на то, что сияло глязно-желтое, словно туманное, солнце и она взмокла в теплом синем платье, которое она одела сегодня, словно этим ярким цветом защищаясь от мыслей о зиме, о страхе, о судьбе…

Дети Долунц (а их было шестеро) обожали свою пухлую, внимательную, немного неземную свою нянечку. Сказки, которые она им рассказывала, старо-армянские песни, которые напевала, яблочные пироги, которые им готовила они считали лучшим в своем детстве, которое было освещено богатством родителей и омрачнено их холодностью и занятостью своей газетой, делами, машиной, которая была в то время роскошью в маленькой Армении.