Татьяна Зингер - Всё будет плохо и счастливо

А дома пахло фирменным борщом, вкусным до невозможности. Мама уплетала тот за обе щеки, болтая ногой и рассказывая что-то отцу. Тот немногословно поддакивал. Смешная Никите досталась мама: веселая, активная, неунывающая. Они с папой здорово контрастировали. Никита даже мечтал когда-то в детстве найти себе в жены такую же, как мама. Потом, конечно, идиотские мечты о женитьбе прошли – кому надо жениться? И как с этими девчонками вообще можно общаться? Они же тупые, только о шмотках и думают. Или вон, как та малявка из парка, трусят от всего подряд.

– Иди к столу, – приказал папа.

– Чего такой озадаченный? – удивилась мама.

Никита нехотя поводил ложкой в тарелке, размазывая сметану по борщу. Аппетита не было.

А у девчонки какой-то спортивный костюм лежал в сумке. И тапки специальные, названия которых Никита не помнил. Спортсменка она, что ли? А чем занимается?

Блин, ему-то какое дело до её занятий?! Она ему кто, сестра родная?

На следующий день выяснилось, что плаксивая девчонка из одной школы с Никитой. Он увидел её в столовой, стоящей в очереди за льготным обедом. Фу, убогая; все приличные люди покупают беляш или пиццу, ну или, на крайний случай, комплексный обед с мясом. Льготный обед даже пахнет отвратительно – переваренной кашей и вчерашней капустой.

А она…

Она носила джинсы в заплатах и старушечий свитер. Смотрела затравленно, передала талончик своей ручонкой-веточкой повару и получила порцию макарон с серо-коричневой котлетой. Нищая дура.

Нет, ну какого черта он на неё пялится? Даже не слышит, о чем говорят парни. Те, кстати, её то ли не узнали, то ли не приметили. Ну и отлично, а то бы опять засмеяли.

– Ник, ты с нами? – Гога пощелкал пальцами у него перед глазами.

– С вами, – буркнул Никита, даже не зная, на что он подписался.

Всё, отныне никаких мыслей о нищей идиотке. Как-никак он взрослый тринадцатилетний парень, ему по статусу не положено.

***

Восемь лет назад…

Её звали Сашей, и она занималась художественной гимнастикой. За два года Никита узнал, что за зверь этот гимнастика, с чем его едят и почему Саша в нем так хороша. А она была просто невероятна! Никита сначала ходил к ней на выступления украдкой, садился на последнем ряду и изображал уныние. Мол, его заставили прийти родители или учителя. Потом проникся…

Она была как фарфоровая фигурка, как заводная куколка на шкатулке. Вся её нескладность куда-то исчезала, едва Саша начинала танцевать. Руки-веточки двигались плавно и осторожно, она умудрялась кружиться на одной ноге, задирая вторую к голове. Непостижимо! Никита дома попробовал поднять так ногу – но не смог достать даже до живота.

А как ей давался танец с лентами! Она рисовала алыми ленточками узоры, буквы, выписывала целые слова. И улыбалась так беззащитно, что Никита забывал, как дышать.

Так вот. Сначала он изображал из себя ленивого зрителя, пока не увидел объявление, висящее на доске в спортивном зале. Секции гимнастики требовался фотограф из числа школьников для съемок их мероприятий. Никита подумал-подумал, взял у отца фотоаппарат – и пошел будто бы невзначай.

Парни, когда узнали, назвали его бабой, тупицей, гомосеком и даже кое-кем похуже. Но Никита отмазался – отец заставил заняться фотосъемкой. Отца Никиты парни уважали, поэтому повздыхали и издеваться практически прекратили. За два года, впрочем, они остепенились, малолеток уже не грабили. Серый за девчонкой начал ухаживать, Гога увлекся сочинением рэпа. Рэпер из него был так себе, но парень тащился – а друзья его всячески поддерживали.

А Никита фотографировал Сашу. Приходилось щелкать всех, но её он снимал с особым трепетом. Ловил самые удачные кадры и после отбирал из груды заснятых фоток самые-самые. Только вот Саша, кажется, совсем не глядела на доску, где висели фотографии, и не любовалась собой.

Никита понимал, что он – придурок. Что только придурок может любить двенадцатилетнюю замухрышку-гимнастку и бояться признаться ей в этом. Но всё равно его тянуло к ней: смотреть, изучать, запоминать. Они были знакомы постольку-поскольку (а как быть незнакомым, когда ездишь с ней на большинство выступлений), но ни о чем серьезном никогда не общались.

Когда-нибудь он обязательно подойдет к ней. Но не сегодня. И не завтра. Скорее всего, даже не в следующий понедельник.

Мы сидим за столиком в шумном баре, и услужливый мальчик подносит коктейль за коктейлем. На его выдрессированной физиономии ни единой эмоции, кроме обожания. Да-да, говорят его глаза, я тащусь от каждого клиента и готов ради чаевых на что угодно.

Обычно я предпочитаю красное полусухое вино, но сегодня до нестерпимой жажды хочется крепкого. Может, текилы? Да, наверное, текилы. Официант несется исполнять заказ, и вскоре я залпом выпиваю рюмку золотой. Огонь опаляет горло, обжигающей струей пробегает по пищеводу. Трясу головой, разгоняя жар.

– Тебе уже хватит, – напоминает Ира. – Ты ушатала три лонга, а теперь решила добить себя текилой? Когда полезешь на стол танцевать стриптиз?

– Нет, не хватит, – упрямлюсь я чисто из вредности.

Ира мне не подруга, даже не приятельница. Сугубо коллега по работе, которая иногда «выводит меня в общество». Это, если что, цитата. Я выводиться в общество ненавижу, потому что не терплю всё то, от чего тащится большинство моих сверстниц: клубы, громкую музыку (да если бы музыку, скорее долбежку) и танцы. Я в свои двадцать лет ужасная затворница и клиническая брюзга. Так сказать, бурное детство и унылая старость.

Сегодня я уничтожила того, по кому сходила с ума долгие годы. Чьего звонка ждала как жизненно необходимого. Того, кому отдала себя без остатка. Чей профиль мерещился повсюду. Чей голос с неизлечимой иронией звучал среди чужих голосов. Того, кто не звонил и не писал четыре года, но искренне считал нас друзьями.

Ха, друзьями!

Разве я не имею права напиться после своего триумфа?

– Саша, ты не подумай, что я тебя поучаю а-ля мать, но завтра у тебя будет болеть голова. И тошнить. Даже скорее так: ты будешь обниматься с унитазом во время головной боли. А у тебя завтра собеседование, между прочим.

– Помню.

Я морщусь. Да Ира хуже матери, та хотя бы в мою жизнь ни разу за двадцать лет не лезла. Именно поэтому её звонок недельной давности выбил меня из колеи. Мама впервые поинтересовалась моими успехами! Я по наивности растаяла и даже как-то неумело отчиталась: магазин работает, нагрузка большая, заказов много. Как маленькая девочка, решила, что вот сейчас-то меня похвалят, наконец-то мне скажут, что я огромная умница. Но моя мама была в своем репертуаре. Она, одобрительно помычав в ответ, без лишних предисловий потребовала пристроить ко мне своего сыночка.