Вероника Айская - Самка человека, или Конец жары. Роман в стиле импрессионизма

Это был последний класс школы, она даже думала, не надеть ли его на выпускной. Но оно было не на жару, конечно.

***

Она задалась вопросом, а что такое, собственно говоря, «монахиня»? Почему ее преследует это слово? В конкретном будничном проявлении? А что такое женщина в том же самом? Она взяла два листа бумаги, разлиновала каждый по вертикали на две части. В первом: что нужно, что не нужно женщине, во втором – что нужно и не нужно монахине. Взялась с женщины, посидела, подождала, как-то ничего не шло. Она принялась за другой, стала писать «о монахине».

Получилось два совсем неровных столбца.

В первом: много молиться, много трудиться, мало одежды, мало еды, послушание, чтение Писания.

Во втором (начиная с главного) не нужно: мужчины, секса, красивой одежды, красивой обуви, косметики, магазинов, умения выбирать эту одежду, косметику и прочее, умения кокетничать, флиртовать, умения общаться и строить отношения с мужчинами, красивой прически, заботы о волосах, коже, вкуса во всем, что касается внешности, развлечений, маникюра, педикюра… Путешествий, чтения разных книг, творчество – тоже, в общем-то, и не обязательно…

Да-а…

Надобность писать, что нужно женщине отпала. Она рассмеялась. Именно, в стремлении ограничивать себя во всем этом, а где-то уже и без многого из этого, она и жила все эти последние годы… Как-то незаметно постепенно втягиваясь в такой образ жизни.. Икс стремящийся к нулю. Где икс – это она. А ноль – это… ноль.

И, конечно, со стороны было виднее.

Вот уже недавно один молодой человек – спросил ее: «Ты зачем себя голодом моришь?» Тут она с удивлением, благодаря нему – оказывается, это так бывает заметно? – обнаружила, что никак не может взять себя в руки до сих пор, и бросить привычку морить себя голодом, есть не тогда, когда хочется, а гораздо позже, после того как… ну, да, повоздерживается. Такой ритуал. Зачем? Ну, не знаю, надо.

…«Жани я , что, невкусный, что ли?», – вдруг слышала, улетевшая в неведомые дали над любимой всеми бабулиной лапшой, Женя прямо в ухо. В детстве Женя очень не любила есть, чем вызывала каждый раз расстройство бабушки. «Если кушать не хочешь – силком толкай», – переживала та. Сама Женя считала, что она просто медленно ест. Тем не менее, садясь за стол обедать после школы – проголодавшись до сосания в желудке – она обреченно вздыхала: сколько люди времени тратят на еду. На сон, посчитали, треть жизни. А на еду – само поедание, приготовление, магазины, а еще, ведь, зарабатывание на нее! С ума сойти! Осознавание этой необходимости вызывало у нее только тоску. Когда приходила из школы, а папа был дома «с ночи», его первый прямо у двери вопрос-утверждение: «Есть хочешь?» – вызывал у нее жуткое раздражение. Ну, конечно: время – 15 часов, последний школьный перекус – часов в 11, и такой вопрос! Но ее-то раздражало не то, что он сам не догадывается – как раз то, что догадывается : она шла и страдала, что придется заниматься таким бренным делом – едой , что никак не уйти от этой необходимости – а ей еще мозолят мозги об этом, нет бы как-то сделать вид, что этой необходимости как бы и нет. Папа и дед у них готовили, папа очень любил и готовить, и кормить, дед каждое утро на каникулах будил репликой: «Это как называется: тринадцать (четырнадцать) часов во рту крошки не было?!» – а тут такая дочь и внучка.

А потом мама увлеклась Порфирием Ивановым, вовлекая и Женю с сестрой. Сама мама из всей этой системы стала только обливаться, Женя – это был последний класс школы – сразу принялась и голодать. По ТВ стали показывать мультики по Евангелию, и увидев историю, как Христос накормил пятью хлебами и рыбинами кучу народа – она решила голодать неделю. Выдержала только три дня, мама со слезами уговорила ее прекратить, да Женя работать уже не могла, а она мыла полы в мамином НИИ, было это весной перед университетом, и еще и готовилась к поступлению. Дальше она начала сильно мерзнуть. По своей конституции ее организм был явно не приспособлен к этому подвигу голодания вовсе, но ей было надо. А зачем? Надо, и все. Чтоб Приблизиться. Иначе Жене было как-то некомфортно быть. Она пострадала над нестойкостью своей плоти и от Иванова отошла: все же нужно было учиться.

Но как же! Ведь она так любила всякие званые обеды – и в гостях, и дома! Радостно участвовала в приготовлении еды, в оформлении стола, в самом вкушении – тогда она ела с удовольствием, смакуя, наслаждаясь вкусом и процессом.

В 20 лет пошла на шейпинг. Там назначали такие нормы питания, а вернее, непитания почти ничем, что у нее начались голодные истерики, и тут она довольно быстро бросила эту затею, потому что, опять же – нужно было учиться. Но вот уже позже, четыре года спустя, обнаружила, что стала – постепенно – питаться, а вернее непитаться почти ничем ровно так же. Но мотивация – была другая. Из высокодуховных соображений укрощения плоти, ей это давалось куда легче. Во всяком случае – понятнее. А для фигуры – это неинтересно. Но и то сказать, теперь не нужно было нудно считать калории! Правда, тело и теперь было с ней не согласно, да кто ж его теперь слушал…

Про одежду картинки – тоже очень разные.

Вообще-то шить Женя не очень любила, потому что считала, что не умеет, но шила, как и ее мама – если уже шить, то уж так, что какой-нибудь комар-профессионал нос не подточил бы. Но это ж уйма времени! Но ей не жаль было многих примерок перед зеркалом и долгой возни. Шила на каникулах. По магазинам тканей ходила – как в картинную галерею. Рождался образ – мама уговаривала Женю учиться на модельера – и с ним она с волнением в груди ходила от стенда к стенду – и вдруг – оно! – находила нужную ткань. Образ был или свой – или из журналов, но по-другому. Шикарное – и это слово весьма уместно! – платье из «Бурды», в стиле сафари, с кучей деталей, но совсем иная идея ткани: из красиво очень мелко, очень деликатно жатого хлопка с мелкими пастельно-сиреневыми розочками – шила летом почти месяц… И вот, ведь, где-то вскоре ее и понесло совсем в заоблачные дали, и Женя отдала платье маме. Та носила, потому что оно было действительно и красивое, и стильное, и прелестное, и качественное, а Женя все равно категорически не стала… А английский пиджак из блестящей шелковой вискозы Женя отдала сестре. Она успела сшить эти вещи, будучи одной Женей, но носить уже не успела. И маму в платье, и сестру в пиджаке неизменно осыпали комплиментами.

Как и с едой в детстве, если ее отрывали от погружений в высь, она взирала на занятие одевания – то ли ей что-то дарилось, то ли шилось, то ли покупалось – как на непонятную мельтешню, скучную необходимость: отпустите меня уже поскорее.

С какого-то времени выбор и вообще необходимость идти в магазин, примерять, выбирать, тратить на это время и! – смотреть так долго в зеркало! – стали вызывать у нее совсем тоску, и она старалась об этом не думать и откладывать как можно больше на попозже. Правда, она по-прежнему шила и вязала – добытое личным трудом как-то больше вписывалось в ее миропонимание – и она позволяла себе это носить. Если… не отдавала кому-нибудь. И не только маме и сестре. Правда, такое впечатление, что лишь бы отдать… Хотя в тот момент казалось, что кому-то нужнее или лучше будет эта вещь. В результате всего в ее гардеробе хронически не хватало одежды на какие-нибудь случаи или даже погоду… Дошло до того, что однажды на Новый год, сама придумав себе образ и собираясь в магазины, вошла в состояние паники, приведшее в итоге к несварению желудка. Тогда она, правда, задумалась – что что-то не то…