Сергей Менжерицкий - Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье

А канатная дорога, Шишкин! Ты помнишь, как мы с тобой пришли на нижнюю станцию, а в кассе не было никого, только рядом с будкой стоял мальчик с козой и твердил, как заведённый: "Мама сейчас придёт. Она пописать пошла!" А потом возникла смущённая кассирша и оторвала нам два билетика, и мы сели в металлическую кабинку с болтающейся цепью и поплыли к горам. И знаешь, Шишкин: это было сказочно! Когда плывёшь и качаешься, будто в лодке, а внизу, словно продолжение моря – гребни ялтинских крыш. А над гребнями – дымок за дымком, дымок за дымком. И ещё запах угольный, который обычно в поезде слышится, когда проводницы воду кипятят. И мы с тобой всё плыли и плыли среди этих тонких дымчатых перепонок, растёкшихся в воздухе, а нам навстречу выныривали такие же кабины с цепями на боках, но только пустые, пустые, пустые. И так было приятно, Шишкин, что вся эта железная махина гудит и кружится лишь ради нас с тобой, лишь ради нас с тобой…

А в пансионате – разве не было сказочно? Ещё как! Потому что на весь пансионат остались лишь мы с тобой да десяток пьяных шахтёров, которые из своих номеров почти не выходили, а только квасили сутками напролёт и отсыпались потом, как сурки. И лишь иногда в столовую выползали, перебирая по стенкам руками… И весь пансионат был практически наш, наш! С его ковровыми дорожками и бронзовыми светильниками, с его просторными террасами и широченными диванами в холлах. С его роскошным старым парком и резными беседками, увитыми глициниями. С его округлыми фонарями, похожими на бусы. С его фонтаном в виде мраморной рыбы, изо рта которой тонкой струйкой сочилась вода.

А наш номер, Шишкин! Ты вспомни! Однокомнатный, в самом дальнем крыле. С парой узких кроватей, которые мы тут же сдвинули. С блёклой репродукцией картины Айвазовского "Девятый вал" на стене. С полукруглым балкончиком, на который мы выбирались ночами и, завернувшись в одеяла, слушали море. Как оно ворочается вдали и перекатывает камни… Перекатывает камни… Камни пере…

Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко – словно капли воды с высоты. Тук-тук. Тук-тук-тук. Он открывает глаза и сразу догадывается, что звук идёт от фонтана под окнами, который обычно выключают на ночь, а сегодня почему-то забыли. И ещё странно, что моря не слышно. И, если б не фонтан, то было бы полное ощущение, что какие-то шутники подкрались с улицы и захлопнули форточку в номере, полуоткрытую из-за жарко натопленных батарей.

Крылов поворачивается к Машке, но вдруг обнаруживает, что её одеяло смято и откинуто в сторону, а самой Машки в комнате – нет. Он озадаченно садится на кровати и включает лампу: что за чепуха?! Её джинсы и свитер исчезли, а в гардеробе, где висел её плащ, видна лишь пустая вешалка. Крылов торопливо одевается и выходит в коридор, освещённый зеленоватым дежурным светом. Он точно знает, что после полуночи входная дверь в пансионат запирается на ключ и, следовательно, искать Машку нужно где-то внутри здания. В холлах, в гостиных или, скорее всего, в биллиардной.

Он методично обходит все этажи, он исследует холлы и гостиные, он с надеждой заглядывает в биллиардную, но везде, как назло, царит один и тот же зеленоватый сумрак – и никого, никого! И тут Крылов успокаивается. Ему становится легко и весело. Ну конечно же, господи, как он мог забыть! Ведь есть ещё верхняя терраса, откуда наилучший вид на море и набережную. Ведь они с Машкой взбирались туда прошлой ночью и любовались на лунную дорожку средь бушующих волн. И она сейчас наверняка там: стоит, зябко кутаясь в плащ, и…

Он стремительно преодолевает последний лестничный марш и оказывается на верхней террасе. Здесь всё по-прежнему: ряды дощатых шезлонгов, ржавый флагшток и гипсовые вазы в углах. Только вот Машки нет, как ни странно… Он подходит к краю террасы и вдруг замирает, потрясённый: там, вдали, где ещё вчера были небо и лунная нить среди волн – теперь совершенно пустое место без света и тени! И такое ощущение, будто кто-то огромный вдруг вытащил нож и в четыре неряшливых взмаха отхватил горизонт вместе с морем и небом, оставив лишь эту набережную, спящий город с кривыми улочками, кипарисовые свечи аллей и приземистый корпус пансионата, на крыше которого сейчас замер Крылов…

– Ч-чёрт!!!

Он зажмуривает глаза, надеясь, что наваждение вот-вот исчезнет, и что в тот момент, когда он их снова откроет, море с небом вернутся на прежнее место. И лунная нить вновь протянется к пирсу, и волны вновь будут с грохотом биться в причал. Ну, и Машка найдётся, конечно. Выскочит из-за гипсовой вазы и спросит весело: "Эй, товарищ! Признавайтесь-ка честно, с кем у вас тут свиданка…"

Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко, словно каблучки по асфальту. Тук-тук. Тук-тук-тук. Он открывает глаза и напряжённо всматривается туда, откуда доносится звук. И замечает – Машку! Вернее, край её светло-серого плаща, вдруг мелькнувший под уличным фонарём. Вот опять мелькнуло – но уже дальше, дальше! И опять – но уже рядом с аллеей, ведущей к морю… Крылов понимает, что дорого каждое мгновение. Что он обязан как-то докричаться до неё и – предостеречь! Ведь вместо моря и неба теперь – лишь зияющая прореха без дна и покрышки, в которую заглядывать живому человеку – нельзя, нельзя! Он набирает в лёгкие побольше воздуху.

– Ма-ааа…

Но прокричать у Крылова не выходит. Во рту почему-то всё пересохло и дерёт, будто наждаком.

– Ма-ааааа…

Он срывается вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Он несётся с этажа на этаж, цепляясь за перила, и его расстёгнутая куртка взмывает на бегу, словно флаг. Он влетает в нижний холл и бросается к стойке, за которой на узком диване должна подрёмывать вахтёрша. Но вахтёрши – нет. И ключа от главной двери, всегда висящего над её диваном – тоже нет. Крылов отчаянно колотит в дверь ногами, но она стоит непоколебимо, тускло отсвечивая своим дубовым орнаментом.

Тогда он разворачивается и бежит к себе в номер – быстрее, быстрее! В номере он распахивает окно и, не раздумывая, прыгает. Удар об траву – и он вновь на ногах. Теперь – к воротам и туда, к перекрёстку, где в последний раз мелькал её плащ. Быстрее, ещё быстрей! А вот и главная пальмовая аллея – долгая, как тоннель. А по тоннелю ветер сифонит – ого! Такой, что пальмы сгибаются. И не от моря сифонит почему-то, а, наоборот – к морю…

Он бежит по аллее, подгоняемый ветром, среди пальм, похожих на длинноволосых женщин, среди тусклых фонарных пятен, гаснущих одно за другим, пока не оказывается перед гранитным парапетом набережной. Он подбегает вплотную и останавливается, упираясь руками в его шершавый край. Он видит, что прореха, сожравшая море и небо, осталась на месте, и в неё, как в вакуум, со свистом втягивается окружающий воздух. Он видит перед собой гигантскую пыльную спираль, внутри которой летают обрывки газет и листьев, и вдруг замечает, что там, в самом центре спирали…