Реймон Кено - Одиль

Вечерний аперитив собрал на шесть человек больше, чем дневной. Последовали новые представления. Саксель был слегка пьян. Казалось, он уже не узнает меня. Англарес произнес в мой адрес еще несколько любезных слов. Говорили все о том же знаменитом крокодиле. Его горестно созерцали те, кто не смог полюбоваться им утром. Около восьми часов Англарес сказал мне:

– Я был бы рад, если бы вы сегодня поужинали у меня.

Должно быть, был приготовлен солидный ужин, судя по количеству людей, набившихся в такси, которое мы взяли, чтобы доехать до Бют-Шомон. Кроме Сакселя и верного Вашоля туда еще сел высоколобый молодой человек, а шестым – еще какой-то субъект, который, как мне казалось до сего момента, не обладал никакими очевидными достоинствами. Вся компания, кроме меня, была сильно навеселе, так как члены этой группы враждебно относились к сухому закону (так же, как к вегетарианству и соблюдению целомудрия), – в этом, по моему мнению, они сильно отличались от адептов других сект, о которых я имел представление в то время.

Англарес жил в очень приличном доме, классическом обиталище врачей с периферии. Если снаружи дом выглядел довольно нейтрально, внутри с первых же шагов можно было заметить, что его жилец, должно быть, незаурядный человек. Здесь явно отдавало логовом гадалки или бирманского прорицателя. Мы вошли в просторную комнату, которая одновременно служила столовой, приемной и рабочим кабинетом, если, конечно, здесь кто-нибудь работал. На стенах висели претенциозные картинки. Весь инвентарь, назначение которого я не берусь определить, был аккуратно разложен на дощечках из дерева, вероятно, редкой породы. Конечно, тут имелась и солидная библиотека. Я бегло осмотрел ее, но имена авторов ничего мне не говорили. Англарес предложил нам выпить еще по аперитиву, что послужило поводом для появления двух дам, его жены и любовницы одного из приглашенных, – я не смог сначала определить кого, но меня это почти и не занимало. Мы расселись ввосьмером вокруг стола, Англарес потряс маленьким серебряным колокольчиком, словно кюре перед причастием, и тарелки задвигались, сопровождаемые глубокомысленными комментариями на духовные темы, так как каждый из присутствующих, желая блеснуть, набросился со всеми своими познаниями на своего соседа.

Обед закончился, винные пары рассеялись, и всеобщее внимание обратилось на меня. Я понял, что это собрание в некотором роде должно было стать местом моего чествования или бесчестья, смотря по тому, как, удачно или неудачно, я выберусь из паутины вопросов, которую сплетут эти люди:

– Я всегда презирал математику, – сказал Англарес, – но должен признать, что она приносит некоторую пользу: например, теория вероятностей – в качестве научной базы для астрологии.

– Я никогда не изучал эту проблему, – сказал я, – и никогда не занимался прикладной математикой.

– Математика очень бесчеловечна, – сказала госпожа Англарес.

– Я посвятил ей всю жизнь, – ответил я.

– Не боитесь ли вы стать столь же бесчеловечным?

– Я не забочусь о том, чтобы быть человечным. Две дамы пожали плечами с крайним презрением и принялись шептаться между собой.

– Он человечен, поскольку он – поэт, – сказал доброжелательный Саксель, – а поэт, потому что математик.

– Поэт! Поэт! – воскликнул Англарес, – это легко сказать.

Атмосфера тут же потеплела: «мы хотели бы узнать об этом поподробнее».

Фраза означала приглашение к беседе.

– Это не так-то просто, – сказал я, – и я не знаю, с чего начать, чтобы объяснить вам красоту теории автоморфных функций или даже более простое – конические сечения. Нужно этим заниматься, чтобы что-то заметить, иначе получится пустая болтовня.

Воцарилось молчание: я понял, что перешел на претенциозный тон, но мне уже приходилось поддерживать свою репутацию. Я продолжал:

– Что-то вроде архитектуры, – я колебался, – гармоничной.

– Нас интересует не это, – сказал Саксель, – но то, что вы мне иногда рассказываете о неудачах рационального построения.

– Которое не может исчерпать реальности, чуждой для него.

– Именно.

– Рациональный логический символизм, к которому мы прибегаем, не может ни постичь, ни выразить всю сложность математики. Я мог бы привести множество примеров на эту тему.

– Вы утверждаете, что математика – не создание человеческого ума?

– Точнее, она – его объект. Скорее, это наука, сходная с ботаникой и этнографией. Здесь исследуют, а не создают.

– Поистине это очень интересно, – сказал Англарес, протирая пенсне.

«Что он в этом понимает», – подумал я. Он осведомился:

– Но что конкретно вы исследуете?

– Мир математических реалий.

– И как вы его исследуете?

– Всеми возможными способами.

– И вы говорите, что этот мир ускользает из-под контроля разума?

– Мне так кажется.

– Значит, существует что-то вроде математического бессознательного, – сказал мой собеседник с явным удовлетворением и, обращаясь ко всем прочим, воскликнул:

– Итак, разум вновь побежден; бессознательное побеждает на всех фронтах!

Эта новость вызвала всеобщий восторг, который захотели разделить даже две дамы. Их согласие добавило мне очко: я счел возможным не исправлять мою не совсем верно понятую мысль или подобие моей мысли. Вашоль смотрел на меня с симпатией, даже с нежностью.

– Это знак, – сказал он, – революция духа совершается во всех областях.

Саксель был горд за меня. Двое других, я думаю, были недовольны – по крайней мере, высоколобый молодой человек по имени Луи Шеневи, как я узнал гораздо позже этим же вечером; что касается шестого пассажира, которого звали Венсан Н., казалось, что на этот новый корабль он взберется лишь с огромным отвращением. Итак, Шеневи и Н. дулись, Саксель гордился мной, а соглашатель Вашоль одобрял. Очевидно, что они всё преувеличивали. Англарес же пожинал новую славу. Придерживаясь линии наименьшего сопротивления, он спросил меня:

– А случайности? Нет ли в математике случайностей? Я обдумывал, что следует ему ответить.

– Любое число – это сумма девяти кубов, не больше, – сказал я.

На лицах моих слушателей при этом высказывании особого отвращения не отразилось. Англарес внимательно слушал, а Саксель улыбался с видом человека, который уже знает, в чем тут фокус.

– Это теорема, – добавил я. – И она нуждается в доказательстве. Существуют только два числа, о которых и без доказательства известно, что для них необходимо ровно девять кубов. 23 и 239. Мы не знаем, есть ли другие. Доказано только, что их количество ограниченно.

– Я не вижу в этом случайности, – сказал Англарес.

– Правильно. Но нет и никакой разумной причины для того, чтобы все обстояло именно таким образом.