Елена Лобанова - Из жизни читательницы

Пару раз я пыталась отстать, заговорить с Метелкиной. Но та смотрела замороженно-испуганным взглядом. Валерий косился через плечо, слегка улыбаясь. Воспоминание о поцелуе вспыхивало в памяти так, что казалось, все видят это. Я опять краснела, как девчонка. Нет, просто как идиотка!

Метров за тридцать до заветной двери Жора остановился и коротким жестом подозвал всех. Черты его лица за дорогу обострились, а кожа посерела. В глазах играли темные огни.

— Это мой третий журнал, — сообщил он ломким голосом. — Два первых зарезали из-за разных… короче, не важно.

После этого он замолчал, словно забыл продолжение речи. Вынул из кармана сигаретную пачку, из нее — сигарету, помял ее в пальцах, в недоумении поднес к лицу и сунул назад в карман вместе с пачкой. И только после этого вспомнил, что собирался сказать.

— Главное сейчас что? Главное не забывать: у каждого начальника свои тараканы в голове. Сколько я их встречал — у каждого собственной породы! Не знаю, может, где-то они нормальные люди, а у себя в кабинетах… В общем, приготовьтесь ко всему. Этого я увижу первый раз, договаривались через знакомых… — Рука его снова потянулась было в карман, но он пересилил ее, вернул на место и продолжил: — Дальше все непредсказуемо. Может взять рукопись молча. Может начать рассказывать о Багамах. Или как в детстве читал «Муму». Может листать номер и издеваться над каждой строчкой…

Наставления давались ему нелегко. Он опять остановился и издал странный звук, словно подавился. Еще раз обвел всех горящими глазами. И вдруг закричал:

— Короче, всем стоять смирно! Никому ни слова поперек! Предложит кофе — спасибо. Пошлет подальше — до свидания. Начнет нести пургу о литературных течениях — терпеть и слушать. И никому не лезть в разговор, ясно? Говорю только я. Метелкина, тебе ясно?! — буквально прорычал он.

Метелкина вздернула тоненькие бровки. Глаза ее широко раскрылись и наполнились слезами.

Томик утешающе сжала ее руку.

— Ничему не удивляться, — продолжал Жора уже спокойнее. — Дверью не хлопать, это всегда успеем. Все равно до регистрации еще жить да жить… если вообще, блин… Но на всякий случай уточним состав редколлегии: я редактор, Валерка — зам. Томка художник. Марина корректор. Так?

Все молча закивали — я, кажется, усерднее всех. (Меня очаровывало само это слово! Корректор. Корректировка. Корректный…)

— Остальные — авторы, — подытожил он. — Все равно даже двух ставок не дадут, нечего и мечтать… Просто для убедительности. Их надо в чем-нибудь убедить… ну там, что мы не больные люди, не графоманы. А всякие там отделы прозы, поэзии, гонорары — все в будущем… хм… если очень-очень повезет… Что еще? Ну, вроде все. Двинулись!

Но Томик еще задержала его, быстро перекрестила и поцеловала.

И после этого мы по очереди вошли в серую дверь.

За ней оказалась просторная комната с серовато-белыми стенами и потолком, вся словно в мягком кружении первого снега. Посреди этого призрачного снегопада, однако, благополучно произрастали у стены два сочно-зеленых лиановидных побега, окаймляющих белую дверь. Справа от двери стоял блестящий стол с компьютером и какими-то приборами, усеянными кнопками и светящимися экранчиками. Из-за этого стола поднялась нам навстречу женщина в темно-бирюзовом брючном костюме с белой блузкой.

Ей было лет тридцать пять. Но это были, подумалось мне, тридцать пять лет счастливой жизни. Или по крайней мере пять лет счастливой жизни. Она выглядела и двигалась, как хозяйка дома в телеролике, рекламирующем новый мощный пылесос «Занусси». У нее были такой же радостный, на западный манер, взгляд и ухоженные волосы. Она легко обогнула стол, белозубо улыбнулась нам, и блестящая светлая прядь упала ей на лицо.

— Здравствуйте! Приглашены? — спросила она, стойко удерживая рекламную улыбку телезрителям.

— На десять тридцать! Редколлегия журнала «Литературный цех»! — отрапортовал Жорж вибрирующим от напряжения голосом.

Я невольно ожидала, что сейчас она, опять-таки на западный манер, воскликнет в легком потрясении: «Ва-у!»

Но женщина, перегнувшись через стол, нажала несколько кнопок, объявила в аппарат тоном доброй феи, притворяющейся секретаршей:

— Анатолий Петрович! Редколлегия журнала!

И по-видимому, получив короткую инструкцию, картинным жестом указала на дверь среди лиан.

Следующая комната выглядела на первый взгляд сумрачной. Стены в ней были разноцветные — две темно-серые, а две темно-сиреневые. Только приглядевшись, я поняла, что так по-разному преломляется свет от окна на рифленых серебристых обоях. На этом серо-сиреневом фоне сразу бросалась в глаза громадная картина в сине-оранжевых тонах: закат на фоне гор и силуэты альпинистов на горном склоне. Этот горный пейзаж, подумалось мне, выглядел бы уместнее в какой-нибудь туристической фирме, чем в кабинете высокого чиновника. Но может быть, Сам — страстный альпинист?

Кстати говоря, непонятно было, отчего все так тряслись: выглядел этот самый Сам вполне адекватным на вид мужчиной, пожалуй, слегка располневшим (нет, все-таки не альпинист!), с лицом вовсе не свирепым, а скорее даже печальным или, возможно, немного скучающим. Увидев нас, он несколько оживился: привстал за столом, пробормотал что-то вроде «угу, угу» и довольно приветливо кивнул в направлении стоящих у стены стульев. Похоже, ему понравилось, как мы послушно и быстро расселись. Он вышел из-за стола, прошелся туда-сюда, откровенно разглядывая всю компанию, и улыбнулся, отчего сразу помолодел и как-то подоступнел.

Затем он потер руки и весело объявил:

— Ну что ж? Начнем!

По этой команде все всполошились. Жорж рванул молнию на заветной папке. Молния взвизгнула и застряла. Он дернул пластмассовый бегунок. Что-то треснуло. Метелкина, забывшись, тихо ойкнула. Галушко прокашлялся, словно готовясь что-то сказать, но ничего не сказал. Жорж, побагровев, терзал бегунок. Чизбургер выдавил неестественным голосом: «Извините за технические неполадки!» И тут Томик протянула к папке руку и что-то нажала, после чего папка послушно распахнулась.

Замелькали файлы, страницы, подборки стихов. Заулыбались шаржи и пародии. Запестрели названия статей и рубрик.

Сам не спеша, заинтересованно разглядывал каждый листок. При этом он играл бровями: то приподнимал их, то сдвигал и бросал исподлобья цепкий взгляд, то многозначительно заламывал левую. Но что именно означала эта многозначительность?

Все мы как один, затаив дыхание, вместе с ним водили глазами по страницам и мучились запоздалыми сомнениями. «Не слишком ли игривое вступление? — читалось на умоляющих, испуганных, одеревеневших от напряжения лицах. — Несерьезно, несерьезно… Задора явный перебор. Да и Галушко со своими играми перемудрил! „Членения текста“, „структурные модификации“ — где это такое слыхано? Не статья, а горе от ума… а Метелкина-то додумалась — срифмовала „едва“ и „рокова“! И куда только смотрели?!»